Олег Климов. Карабах: «Республика неисцелимых»
Формально «исцеления демократией» не произошло. За более чем двадцать лет после провозглашения республики Нагорного Карабаха ни одно существующее государство мира не признало право армянской нации, проживающей в НКО, на самоопределение. Но вначале была война и десятки тысяч человеческих жертв.
В конце 80-х и начале 90-х я часто посещал Карабах [карта]. Тогда там была война. «Война неизвестная» во всем мире, но это не значит, что менее кровавая. Агония Советского Союза в те времена и последующий распад государства, не позволяли Москве уделять сколько-нибудь должное внимание проблемам Карабаха, кроме как в ответ ненавидящему друг друга населению ввести федеральные войска, совершенно не имеющие опыта ведения локальной войны в условиях межнациональных конфликтов. Кроме того, в результате существующей цензуры, Карабахский конфликт крайне редко освещался в центральных СМИ, а на фоне распада государства и путча в Москве в 1991 году, война в Карабахе для СМИ выглядела как событие с «недостаточным информационным поводом». А после 1991 года это вообще не касалось России и формально выглядело как «личное дело» Армении и Азербайджана. Так, одна из самых кровавых войн на территории СССР была и остается до сих пор «войной неизвестной».
В последние годы Советской власти я приезжал в Карабах через Агдам — «ворота Карабаха» — тогда это был город, населенный исключительно азербайджанцами. Из Агдама, с помощью Советской Армии, добирался до Степанакерта (столица Карабаха), принадлежавшего армянам. Сейчас Агдама не существует ни на одной карте Армении. Не существует города и на местности. Только руины, гуляя по которым всегда испытываешь чувство тревоги и страха, переходящее в паническое чувство ужаса. Руины из камней. Разрушенные и разграбленные дома. Улицы, поросшие травой. Кажется даже не поют птицы, а только стайки овец и коров молчаливо щиплют травку, разгуливая от дома к дому, от улицы к улице. Людей нет, только домашние животные. Может быть потому, что они привыкли доверять человеку и им неведомо, что часть территории человеком же и заминирована. До сих пор. До сих пор от мин гибнет домашний скот и дети. Просто потому, что они не знают страха. Время от времени кто-то проезжает на машине по разбитой трассе и с любопытством тебя рассматривает, «праздно гуляющего» вместе с домашним скотом, и как бы спрашивают: кто ты? — азербайджанец, вернувшийся к своему крову или шпион? Другие здесь не гуляют. Страшно.
Где-то здесь, на окраине Агдама, была чайхана, я познакомился в ней со многими журналистами из Франции, Германии, России — с большинством военных фрилансеров и стрингеров, которые, в сущности, на свой страх и риск, без дозволения правительств и, игнорируя всякую цензуру, рассказывали о войне в Карабахе. Этой чайханы больше нет, как нет и некоторых журналистов, с кем я был здесь знаком. Один погиб от разрыва снаряда, а двое других от алкоголизма. Это из тех, кого помню через двадцать лет.
«Там где продают арбузы, там и был Агдам», — объяснил мне дорогу один из прохожих. «По крайней мере уже хорошо, что не продают гранаты», — пошутил я. И действительно, вдоль трассы, сразу за Агдамом, продавали арбузы. Здесь же их и выращивали. Стоило ли разрушать город для того, чтобы вокруг руин выращивать арбузы? Для некоторых, но не для большинства, этот вопрос стал риторическим только двадцать лет спустя.
От Агдама до Аскерана — рукой подать. На броне советского «БЭТРа» это занимало не больше пятнадцати минут. Сейчас на машине — и того меньше. Аскеран ныне — «столица оппозиции», а в Карабахе предвыборная компания на пост третьего Президента Республики — не легитимного в глазах всего мира, кроме глаз самих карабахцев. Моим же глазам открылось что-то забытое или никогда неведомое ранее — картина времен Древнего Рима или Древней Греции в период зарождения демократии.
Люди очень бедные, настоящие крестьяне и фермеры, люди побогаче и люди богатые, граждане республики и ее политики — все они одели свои самые лучшие или самые красивые одежды и стали собираться в большом школьном дворе под открытым небом, сферу которого вдоль горизонта поддерживали горы Карабаха. Люди собирались, чтобы обсудить политику государства и программу будущего Президента Республики. Сотни людей рассаживались с алыми розами на скамейки, просто на землю, вдоль газонов, под кипарисами или вокруг старого советского памятника — и тихо, почти шепотом, говорили друг с другом, ожидая кандидата в Президенты, который появился, не опоздав ни на минуту, и которого граждане приветствовали молча, но стоя на ногах. Вся эта картина восхитила меня, несмотря на то, что я не понял ни одного сказанного слова на армянском языке, но почувствовал одну важную вещь для любой демократии — уважение и доверие граждан.
Будучи человеком, легкомысленно относящимся к демократии, я по-варварски спрашивал одного или другого: «За кого Вы будете голосовать?»- тем самым игнорируя правило демократии — «тайну голосования». Однако граждане Карабаха всегда корректно пытались уклонится от моего вопроса под тем или иным предлогом, и никто из них так и не назвал мне имя «своего кандидата». Так, в силу своего российского опыта, я стал думать: они просто боятся ответить правду. Но только в Аскеране, на этом «римско-греческом» собрании, я понял, что они ничего не боятся, они просто верят и уважают выборные права. Это было еще одним моим «открытием» на фоне фальсификации российских выборов и страхом россиян за свое «светлое будущее» в отсутствии «национального лидера». Не знаю, почему я так остро реагировал на происходящее — может быть потому, что до сих пор испытываю чувство позора за происходившие у нас в стране выборы.
«Я помню тебя, — сказал мне милиционер в ранге майора, — ты пришел к нам в Аскеран ночью со стороны турок, и мы арестовали тебя как шпиона…» Я тоже помню, как спал на нарах в подвале отделения милиции под обстрелом минометов, укрывшись солдатской шинелью, но я не считал себя тогда арестованным, я считал себя смертельно пьяным.
В действительности, мы пришли не от «турок» (так армяне называют азербайджанцев), «мы пришли из-за речки» — так тогда объяснил милиционерам мой товарищ, тоже фотограф и тоже пьяница, но для которого поход на войну в то время означал «поход за речку» по старой «советской шифровке» в период войны СССР и Афганистана, граница между которыми проходила по реке Пянж.
На аскеранской линии фронта мы действительно перешли речку вброд, но это была не река Пянж. Причиной нашего ночного похода в Аскеран с линии фронта была ночная минометная бомбардировка города, в результате которой загорелся коньячный завод. Мы уже успели почувствовать вкус этого «зеленого коньяка», так как он выдавался 10-литровыми бидонами армянским солдатам: им мыли руки, лицо, потому что не было воды и, естественно, употребляли во внутрь. Так или иначе, но тогда мы были уверены, что существует «информационный повод» сделать фоторепортаж с горящего коньячного завода, однако в результате наткнулись на патруль или засаду армянских милиционеров, которые заподозрили в нас шпионов, — и вместо коньячного завода мы оказались в отделении аскеранской милиции.
Все это, совершенно искренне, я рассказал майору спустя двадцать лет. Время от времени он смеялся, иногда был серьезным, но в отделение милиции второй раз меня не пустил. Как объяснил майор — запретил министр МВД. А от себя добавил: «Хватит тебе и одного раза». Тогда я решил поехать туда, где когда-то была линия фронта аскеранского направления.
Это удивительно, но, управляя автомобилем «Нива», я каким-то странным чувством узнавал сопки, горы, речку, дороги по которым когда-то ходил, где снимал свои репортажи. Это какое-то глубокое чувство памяти с одной стороны, а с другой — де-жавю — видимо, из-за сознательной неуверенности. Но когда я достиг бывшей линии фронта, я узнал всё: нашел расположение окоп, танков, минометов, даже нашел то место, где мы с товарищем наблюдали за пожаром на аскеранском коньяном заводе. Несмотря на то, что большинство окопов заросли травой и обвалились, я вспомнил места, где снимал тот или другой кадр, вспомнил людей на своих фотографиях и вспомнил состояние, в котором тогда находился. Удивительно, как место помогает вернуть память.
«Я тебе так скажу, Олег, — ты тоже никогда этого не забудешь, хотя это была и не твоя война». — Объяснил мне солдат, которого я снимал двадцать лет назад в окопах и который сейчас согласился со мной встретиться на бывшей линии фронта, где мы первый раз познакомились. Зовут его Эдуард [фото]: «Ты приехал, когда вон там (он показал на куст у подножия сопки), я нашел человеческую ногу. Нога была, а человека не было. Может быть, его уже увезли тогда в госпиталь, а может быть и на кладбище. Я до сих не знаю. Мы тогда хоронили ногу человека, вон там (он опять показал место, но под другим кустом), а потом приехал ты. Тогда мы вместе стали пить этот ужасный зеленый коньяк. Я никогда не пил ничего подобного до войны, не пил и после войны…»
Эдуард открыл небольшую папку, в которой были какие-то бумаги и несколько вырезок из газет, одна из которых была с фотографией, сделанной мной как раз в том месте, где мы сейчас стояли: «Я следил за тобой и после войны», — сказал он. Я почему-то, вдруг, очень смутился и даже не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах эту фотографию опубликовала газета «Известия»: «Извини, но я не следил за тобой, не следил даже за своими фотографиями… Ты был здесь с тех пор?», — спросил я. «Нет, сейчас первый раз.» «Но почему? — Продолжал я. — Это же всего лишь 20 минут езды от твоего дома?»
«Знаешь, есть много мест вокруг моего дома, где я воевал, но у меня нет ощущения, что я покинул войну или что она остановилась. Просто какое-то время у меня нет автомата, нет гранат и миномета. У меня нет оружия, но нет и ощущения, что война закончилась. Она продолжается. Не только внутри меня, нет. Вокруг меня. Вот свидетельства: окопы, гильзы от снарядов — они не исчезли во времени, не исчезли на этой земле. Они ждут, пока к ним кто-то вернется. Если не я, то мой сын, внук. Не знаю, понимаешь ли ты? — Я читал про тебя в интернете, ты приходил на войну и уходил. Всегда. Но я не приходил на войну, война пришла ко мне. В этом наше отличие, а не в том, что ты фотографировал, а я убивал…» [выд. сайта]
Мы стояли на «аскеранской высоте», недалеко от населенного пункта Нахичеваник. С высоты сопки можно было видеть и разрушенный Агдам и уцелевший Аскеран и даже ныне красочный предвыборный Степанакерт: «И что теперь?» — Спросил я. «Что теперь? — Слышишь, вот там стреляют — и он показал рукой в сторону границы. Каждый день стреляют… Когда я добровольцем пошел воевать — мой сын только родился. Мне друзья даже говорили, ты не ходи в бой первым, у тебя сын родился — мы пойдем первыми, у нас нет сыновей. И что теперь? — Мой сын уже два года отслужил в армии на той самой границе, где всегда стреляют. Нет, мы никогда не уйдем отсюда, война сама должна уйти от нас. Вот что теперь!»
По дороге в Степанакерт, управляя арендованной «Нивой», я все время думал, почему они, «солдаты прошлого», принимают меня как товарища, друга и даже однополчанина. Я ничего не сделал для них хорошего, надеюсь, ничего не сделал и плохого. Я не воевал за их независимость, за их землю и даже отказывался брать в руки оружие, когда мне настойчиво предлагали отстреливаться в окружении. Да, я был с одними несколько дней в окопах, с другими несколько ночей в горах… Я действительно приходил к ним и уходил, а они оставались. На прощание я спросил об этом Эдуарда.
«Ты не понимаешь, — ответил он, — для нас вы были как «марсиане», люди с другой земли. Журналисты тогда на войне были крайне редко. Про них только рассказывали, но мало кто видел. Мы не приглашали вас, вы сами приехали. Молодые, веселые, любопытные. Вы хотели говорить с нами, фотографировать. Тогда вы дали надежду нам. Надежду, что мы есть, что кто-то интересуется нами, кто-то будет знать про нас, прежде, чем мы все умрем здесь. Ты даже не представляешь, как для нас это было важно тогда и до сих пор дорого». [выд. сайта]
Это память, думал я, гуляя уже по Степанакерту и отмечая про себя знакомые места. Просто человеческая память, которая, время от времени, нуждается в подтверждениях когда-то происходившей реальности. Человек из прошлого, как я,- это для них подтверждение самого прошлого, и чем больше я «марсианин» тогда или сейчас, тем более убедительней выглядит факт их прошлой реальности. Следы от пуль и снарядов на стенах домов уже не являются для них «подтверждающими фактами», они привыкли к ним за двадцать лет полувойны-полумира.
«Кого Вы ищите?» — Вдруг спросила меня красивая женщина, высунувшись из окна своей квартиры. «Остатки войны», — пошутил я. «Что искать то их? — Они повсюду! Вы воевали здесь?» — Поинтересовалась женщина. «Нет, только фотографировал», — засмеялся я. «Тогда я должна сказать Вам, мы до сих пор живем на войне. Мы почти привыкли к ней, потому что она поселилась в наших сердцах и головах. Мы все делаем с оглядкой на войну. Мы говорим о жизни, а думаем про войну. Мы рожаем детей и думаем, что их убьют на войне. Мы не виноваты, что к нам пришла война. Но когда она пришла, не только мужчины, но женщины и дети взяли оружие и пытались прогнать войну. Теперь у нас нет оружия, но война не уходит. Она всегда рядом, близко, как тень. Понимаете, любой народ имеет право на мир. Любой! Но война не покидает нас. Это невыносимо. Эти страдания прошлого и страдания будущего — они все здесь — в настоящем. Каждый день. Вот, что я хотела Вам сказать…» [выд. сайта]
Когда я уходил, она вновь окликнула меня и прямо через окно протянула литровую бутылку «Тутовки». «За что? — Спросил я. «Просто за то, — сказала она, — что Вы были на нашей войне, а еще за то, что выслушали меня».
Сидя в баре на открытой террасе, я просто наблюдал, как подъезжают автобусы с международными наблюдателями на выборах президента Карабаха-2012. Все они выглядели очень деловито и важно, с какими-то папочками, бумагами-документами. Они разговаривали на самых разных языках и кланялись друг другу почти как японские самураи. И что они делают здесь? — думал я. Выборы никем не признаны в мире, а мировые наблюдатели что-то наблюдают.
«Нас пригласило правительство Карабаха как независимых наблюдателей из разных стран, — объяснила мне Полина из Чехии. «И что, — спросил я, — Вы представляете здесь Чехию или саму себя из Чехии?» Она засмеялась: «Скорее всего саму себя! Но я могу рассказать в Чехии про выборы в Карабахе, могу рассказать в Парламенте, просто написать об этом. Да, это не официально, но очень важно для Карабаха. А чем Вы здесь занимаетесь?» Я сразу не нашел, что ответить и просто сказал: «Я на войну приехал, с задержкой на двадцать лет, но все мне здесь говорят, что война еще продолжается…»
Потом мы выпили. Потом еще выпили. К нам присоединились наблюдатели из Германии и России. «Это были честные выборы,» — каждый из них высказал уверенность. Но я уже и так понял, что это честные выборы. Просто невозможно в такой маленькой республике фильсифицировать выборы — в стране, где почти все знают друг друга, которая никем не признана и измучена войной и бедностью.
Уверен, что каждый или почти каждый, включая Президента, нуждается здесь в исцелении, но не получает его никакими средствами. У них есть Конституция, есть Флаг, есть Президент и демократические выборы, есть самоопределение народа всего в 150 тысяч человек — есть все государственные атрибуты, только нет исцеления. А исцеления нет потому, что нет признания. Поэтому война не уходит отсюда. Примерно такие, немного пьяные мысли, я высказал наблюдателям.
«Вы отчасти правы, — ответила Полина, — они сделали все или почти все, чтобы их признал мир, но проблема в том, что мир ничего не сделал, чтобы признать Карабах. Добиться признания можно только в результате двухсторонней политики. Но международное сообщество руководствуется очень старыми демократическими принципами, которые часто имеют декларативный характер с одной стороны, а с другой стороны — они используют современные политические реалии. Так вот, согласно этим «старым принципам» республика Карабах сделала все, чтобы быть признанной республикой, но согласно политическим реалиям, их никто не может признать. Таких республик становится все больше и больше, а решений все меньше и меньше. Решения просто нет или оно заключается в том, чтобы изменить международные принципы, например, такие как «право нации на самоопределение» или «территориальную неделимость»… Сейчас мир стал похож, в некотором смысле, на Советский Союз, в Конституции которого было написано все правильно, а по существу было издевательством над людьми…» [выд. сайта]
И действительно, Карабаху просто не повезло. Маленькая горная республика, каким-то образом уверовавшая в незыблемость мировой демократии, республика, в которой нет каких либо значимых полезных ископаемых, нет промышленности, а сельское хозяйство находится в упадке, в которой «души людей не покидает война» — прежде всего они, из всего мира, должны индивидуально каждый отвечать за несовершенство международных законов, за фиктивные принципы демократии, за «политические реалии», которые не соответствуют «реалиям демократии». Почему?
Я много где путешествовал — по делу и праздно, но нет мест, где я хотел бы остаться жить. Я мог бы жить в Карабахе. Не двадцать лет назад, а сейчас. И не потому, что там опять работает аскеранский коньячный завод, а красивые женщины по-прежнему уделяют и мне внимание, нет. Просто потому, что сейчас в Карабахе неисцелимо верят в свою в судьбу, когда никто так не верит во всем остальном мире — по крайней мере там, где мне приходилось бывать.
Олег Климов, Степанакерт-Москва, июль 2012
Публикация с разрешения автора.
Источник: М-Журнал Фонда Liberty.SU
Права на материалы принадлежат их владельцам.
Фотографии 1990-1992 годов: ✝ Рубен Мангасарян и Олег Климов. Фотографии 2012 года, редактура и монтаж - Олег Климов.
