Профессия: репортер. Журналисты на войне в Карабахе
Эминбейли Эмин
Родился в 1955 году в городе Агдам. Закончил филологический факультет Азербайджанского государственного университета. Начал работу в газете «Баку». С января 1991 года по сей день — учредитель независимой газеты «7 гюн» («7 дней»).
Я родом из Агдамского района, но в начале карабахского конфликта жил и работал в Баку. Естественно, я очень интересовался развитием событий и часто ездил в зону конфликта. Скоро я почувствовал, что у меня появилась некая внутренняя потребность постоянно находиться там. А для этого надо было либо записаться добровольцем в один из отрядов самообороны, либо стать военным репортером. Я выбрал второе. Используя свои личные каналы, добился встречи с тогдашним министром внутренних дел Искандером Гамидовым и попросил дать мне оператора. И. Гамидов прикрепил ко мне офицера отдела общественных связей МВД по имени Гюндуз. Таким образом, я начал работу в зоне конфликта в качестве репортера МВД. Но стоило нам снять несколько боев, как мне пришлось отказаться от оператора. Дело в том, что я рвался в самую гущу событий, а оператор не хотел лезть под пули. А однажды мы договорились с армянским командиром о проведении съемок в Ханкенди (Степанакерте), но оператор наотрез отказался поехать туда. После этого случая я стал снимать сам.
Откровенно говоря, для меня не представляло большой сложности собирать информацию в зоне боевых действий. Наоборот, военные сами оказывали мне всяческое содействие. Они очень уважали журналистов, которые не боялись с ними находиться в окопах и делить кусок хлеба. Конечно, первое время эти воинские части были сформированы не на уровне Министерства обороны, а как батальоны самообороны. И этим батальонам обычно присваивались имена их командиров. В это время я объезжал Агдамский, Агдеринский (Мардакертский), Тертерский, Кельбаджарский районы, встречался с командирами батальонов самообороны, спрашивал разрешение на съемки боев. Они с удовольствием встречали журналиста, стремящегося сделать репортаж непосредственно в боевой обстановке, потому что большинство столичных корреспондентов в то время ограничивали свою командировку лишь встречей с районным руководством.
Несмотря на желание писать о войне, мои познания в этой области были невелики и ограничивались в основном документальными фильмами и рассказами участников второй мировой войны. Но уже после наблюдения воочию за первыми боями мое представление об этом было полностью перевернуто. С первыми ужасами войны я столкнулся при освобождении азербайджанской армией города Агдере (Мардакерта). Армяне защищались до конца и покинули город с боем. Большинство армянского населения вышло вместе с воинами. Тогда помимо боевых сцен я провел съемки в нескольких оставленных квартирах. И чисто по-человечески на это было тяжело смотреть. Возможно, это чувство покажется странным воевавшим солдатам. Представьте себе, в одной части дома собраны продовольственные запасы на зиму, в другой — развешано постиранное белье младенцев. Даже чайник на плите еще был теплый. Тяжело осознавалось, как круто война перевернула судьбы людей. За пять минут они лишились теплого очага, который создавали годами.
Я начал свой рассказ с Агдере (Мардакерта), потому что тогда там шли наиболее ожесточенные столкновения. Я снимал бои вокруг сел Ванг и Дрымбон. Съемки имели и другое значение. Воюющие солдаты, увидев направленную на себя камеру, воодушевлялись в десятки раз. Наверное, думали, что их покажут по телевизору. Но моей целью отнюдь не был показ в эфире всех отснятых материалов. Я снимал больше для истории и для себя. Позже я из этих материалов подготовил фильм «Война как есть». В нем я ставил себе целью говорить не столько о необоснованных территориальных притязаниях Армении к Азербайджану, сколько о том, что войны приносят вред и страдания обеим странам и народам. В фильме были интервью с 15 армянскими пленниками и азербайджанцами, вернувшимися из плена. Даже во время обмена пленными мне удалось взять интервью у армянского полевого командира Виталика, возглавлявшего Аскеранский батальон. (Небольшое отступление: В те времена командиры батальонов с обеих сторон поддерживали контакты друг с другом. Они встречались во время обмена пленными. Обычно такие встречи оговаривались за несколько дней. Во время них они беседовали на самые разные темы. Например, делились информацией о свадьбе общих знакомых и так далее.)
Во время обмена пленными происходили удивительные события. Однажды командир одного из батальонов самообороны, национальный герой Азербайджана Аллахверди Багиров, обнял одного из пленных армян. И прямо в камеру сказал, что «мы много лет играли в футбол за одну команду». Когда настало время обмена, армянский солдат сказал Аллахверди, что он очень надеется больше не оказаться с ним по разные стороны фронта. Был другой интересный случай, тоже отснятый мною. После успешных переговоров стороны решили обменять по одному пленному. Одновременно отпустили пленных, и те шли навстречу друг другу в нейтральной зоне. Оба были сильно избиты, их лица были в крови. Встретившись, они обняли друг друга и стали плакать. Представьте, как это сцена подействовала на меня как журналиста. Но в то время я не стал писать об этом, так как была явная угроза быть непонятым. Вообще, в этой войне было много таких моментов. Ведь Агдам и Степанакерт — соседние районы. И долгие годы между азербайджанцами Агдама и армянами Степанакерта поддерживались дружеские отношения. Часто бывало так, что те, кто утром стрелял друг в друга, вечером по рации спрашивал, все ли в порядке дома, в семье и т.д.
Когда упомянутый комбат Аллахверди Багиров погиб, подорвавшись на мине, командир Аскеранского батальона Виталик связался с нашими воинами по рации и спросил, действительно ли погиб Аллахверди. Когда услышал, что это правда, очень расстроился и обругал наших солдат: «Как же вы не уберегли такого человека?»
Пока я пишу эти строки, мне вспоминаются слова Бисмарка: «Нигде люди так не врут, как на охоте и на войне». Война полна контрастов. Известный всем как герой, воин мог превратиться в труса, а ничем не выделяющийся среди товарищей солдат вдруг совершал героический поступок. Чувство страха присуще каждому из нас. У большинства людей любовь к жизни сильнее любви к родине, и это естественно. Но я снимал таких ребят, которые смотрели смерти прямо в глаза. И самое интересное для меня было то, что эти ребята не любили говорить о своих поступках. Их ответы всегда сводились к фразам типа «родина в опасности, сейчас не время для разговоров». Большинство из таких ребят остались неизвестными, их имена знают лишь однополчане и фронтовые журналисты. Но я снимал и такие случаи, когда известные всем воины, даже носители звания национальных героев, отказывались рисковать своей жизнью.
Больше всего меня расстраивало то, что большинство пишущих о войне журналистов имели поверхностные знания о ней. Они не находились непосредственно в зоне боев. Обычно эти журналисты встречались с руководителями районов, самое большее — с командирами бригады или батальона, слушали их сказки и уходили весьма удовлетворенными. Их репортажи сводились в основном к тому, чтобы указать, какой герой сколько убил противников. Такие журналисты были с обеих сторон. Те же, кто видел войну изнутри, затрудняются писать о ней все. Потому что они могут стать «белыми воронами» и быть непонятыми. Но и не все журналисты, участвующие в освещении боевых действий с места событий, были одинаково смелыми. Например, у оператора Тахира Гараева было интересное качество. Ради красивого кадра он забывал об опасности. Однажды, выйдя из окопа, Тахир стал снимать, как танк противника едет прямо на него.
Во время активных боевых действий мне не доводилось встречаться с армянскими журналистами. Но однажды в Агдере (Мардакерте) я встретился с известным российским журналистом Александром Невзоровым. Мы оба проводили съемки в местечке под названием Платина вблизи Агдере (Мардакерта). Потом его кадры были показаны в программе «600 секунд». В то время российские журналисты часто приезжали в зону боевых действий. Конечно, их оборудование было намного лучше нашего. В первое время нам приходилось очень трудно с оборудованием. Например, у меня было всего две батареи для камеры. Утром я заряжал их и выезжал в зону боевых действий. Приходилось экономить батареи, так как для следующей зарядки пришлось бы возвращаться в районный центр.
Иногда мне задают вопрос, почему фронтовые журналисты до сих пор не хотят писать обо всем, что видели. Я уже говорил, что у большинства представления о войне формировались только по фильмам о второй мировой войне. Может, это даже и хорошо. Если бы написали о всех ужасах войны, случаи уклонения от воинской службы, возможно, приобрели бы массовый характер. Если бы я был нейтральным журналистом, может быть, не стал бы прислушиваться к голосу самоцензуры и рассказал бы об увиденных ужасах. Но я гражданин одной из воюющих сторон. Тем не менее, рассказав, например, о том, как армяне пытали наших пленных, я не могу умолчать и о том, как наши делали то же самое.
Отправляясь в зону боевых действий, я хотел донести с фронта оперативные новости. Но вышло так, что я стал скорее фронтовым летописцем. Я видел свое назначение в том, чтобы перед боем снимать и тем самым воодушевлять солдат. Я старался снимать всех солдат батальона перед боем, во время и после него. Но не все оставались живыми. Другим моим увлечением стал сбор удивительных экспонатов с поля боя. Например, у меня есть каска с застрявшей в ней пулей. Пуля пробила каску с одной стороны и, не достав до головы солдата, осталась в металле. Или пуля, застрявшая в «фартуке» для автоматных магазинов прямо у сердца солдата. Среди снятых мною сцен есть такая: старый отец приехал увидеть своего сына в одну из частей Тертерского района. Только что завершился тяжелый бой, и сын остался в живых. Отец очень был рад его увидеть. Но вдруг один снаряд попал в огромное дерево, и оно, свалившись, задавило сына. Он медленно умирал на глазах у отца и своих товарищей, которые никак не могли сдвинуть дерево с места.
Я бы хотел сдать все свои ленты в музей истории войны, но пока такой музей еще не создан.
Библиотека Центра Экстремальной Журналистики
Дмитрий Писаренко
Родился в 1971 году в Ереване. В 21 год стал членом Союза журналистов Армении. С лета 1992 года перешел в первую независимую армянскую телекомпанию «А1». В годы карабахской войны готовил репортажи для программы РТР «Вести», сотрудничал с зарубежными теле– и информационными агенствами, писал статьи для российских, западных и местных изданий. В 1993-2001 годах работал собственным корреспондентом НТВ в Армении. В 1998 году признан лучшим среди репортеров зарубежных СМИ, работающих в республике. С сентября 2001 года — руководитель бюро НТВ на Северном Кавказе.
ЖОРКА И ПОРТВЕЙН
В тот год январь выдался тёплым. Мы лежали на травке, у взлётки, в ожидании вертолёта на Ереван. Солнце светило настолько не по-зимнему, что можно было загорать. Передо мной то и дело на костылях курсировал боец в камуфляже, с забинтованной ногой. Он ходил взад и вперёд и всматривался мне в лицо. Я уж не вытерпел:
- Бана эхел, апер (Что-то случилось, браток) ?
- Я не понимаю. Смотрю, думаю, русский. Дай-ка подойду. Армянчик, что ли?
- Нет, а что?
- Да я из России. Показалось, что землячка встретил...
Жорка был зачат армянином на шабашке. Было ему тридцать лет. Батя, говорит, на заработки приезжал, под Самару. Настругал его и пропал. Одно только мать помнила, что родом Жоркин отец был из Карабаха. Он душевно рассказывал про свою жизнь. Как в комбайнах и тракторах разных марок разбирается. Из этого я сделал определённый и благородный вывод:
- В тебе, видать, гены пробудились. Решил приехать на родину предков, долг священный исполнить. Небось, танкист?
- Не-е-ет. Что ты! Я чё, вольтанутый? - замахал он руками.
Меня это заинтриговало. Я даже приподнялся и стал внимательно разглядывать нового знакомого. Пытался угадать его психологическую сущность.
- Ну, а чего так? В технике хорошо разбираешься, а сам в пехоте?
- Какая пехота? Я чё, вольтанутый что ли? Я так, по хозяйству в казарме помогаю. Подметаю, за водой хожу.
- А ранило как? - я посмотрел на забинтованную ногу.
- Это случайно. Сурен, водила нашего командира, пистолет чистил и выстрелил. Срикошетило.
- В госпиталь летишь?
- Не-е-ет. Уже насовсем. В Россию.
- А чего тогда приезжал, если не воевать?
И тут началось самое интересное. Жорка преобразился в глазах и стал смачно рассказывать свою историю. Его глаза светились счастьем, а сам он, едва удерживаясь на костылях, сопровождал рассказ энергичной жестикуляцией.
- Я как по телевизору увидел, что с Агдамского винзавода вёдрами на халяву портвейн тащат, понял - рвать туда надо. Ехал долго: на автобусах, на попутках. Больше недели из под Самары в Карабах добирался. Все эти дни, закрываю глаза и вижу: льётся мне портвешок в тару. Потом сижу, смакую. Ну, ты ж понимаешь, о чём я!? Приехал, явился в первую же казарму, доложил, что так, мол, и так - алкаш я. Приютите, а я вам послужу честно. Человек я безобидный - по лицу видно. Взяли, место отвели, видишь, вот форму даже выдали. Полгода счастливо жил! Утром встаю, беру канистру и на дорогу выхожу. Там или на трактор, или на машину подсяду и в Агдам, на винзавод знаменитый. Портвухи - море! От запаха уже опьянеть можно. Местные брезгуют, а я черпаю себе, черпаю...Опрокину в себя эдак порядочно и в обратный путь собираюсь. Приеду в казарму, налью себе чуток - тягону и подметаю, посуду мою. Так в течение дня по чуть, по чуть и почти всю канистру добью. На утро оставлю немножко - и всё. Утром встану, пропущу остаток, нет, чую башка трещит, надо ехать. Опохмеляться надо. Опять беру канистру - и на дорогу.
Жорка замолчал и с застывшей улыбкой стал смотреть куда-то вдаль.
- Ну и чего же ты уезжаешь?
- Кончился портвейн...
1994 - 1995 гг.
МИР.
БАРТЕР ПО-КАРАБАХСКИ
Он лежал на носилках у входа. Голый торс, сломанный передний зуб, короткая стрижка. Присев на корточки, с ним беседовал офицер, который накануне мне рассказывал про сбитый пулемётом самолёт. Допрос шёл на азербайджанском. Правая нога пленного как-то неестественно свисала с носилок. Сапог был разорван. Чуть выше щиколотки зияла огромная рана, в которой, как в глазницах почерневшего под солнцем убитого на телевышке, копошились черви. В нос сразу ударил запах гноя. Кость явно была перебита. Стопа держалась на мягких тканях. При этом, удивляла невозмутимость парня. Он не морщился. Спокойно отвечал на вопросы, жестикулируя руками. Взял предложенную сигарету. Закурил. Тем не менее, медсестра сделала обезболивающий укол.
- Где вы его нашли? - спросил я бойца с чёрной повязкой на голове.
- В лесу. Элен обнаружила. Слышим, кто-то кричит, зовёт на помощь. Смотрим - лежит под ветками. Его во время отступления замаскировали. Командир взял автомат и пообещал вернуться. Так он и пролежал несколько дней. Не ел, не пил. Нас увидел - побледнел. При обыске нашли пачку патронов. Побили слегка. Ведь, наверняка же стрелял в наших.
- А почему он раздетый?
- "Афганку" мы сняли, чтобы ногу прикрыть, когда в "Урал" грузили. Её по дороге ветром сдуло.
Допрос подходил к концу. Я подошёл ближе и спросил:
- Как тебя зовут?
Пленный вопросительно посмотрел на допрашивавшего офицера.
- Он не понимает по-русски. Хочешь, переведу? - предложил офицер.
Я кивнул. Его призвали три месяца назад и сразу отправили на фронт. Теймуру шёл 19-ый год. Отец - простой сельский житель. По возвращению из армии хотел стать учителем, как старший брат. До призыва он и не знал, что такое Карабах, где он находится, и кто там живёт.
- Когда я увидел армян - очень испугался. Но потом подумал: они же тоже люди и попросил воды...
Медсестра принесла тарелку каши и стакан чая. На смуглых щёках больного проступил румянец. Он даже попросил добавить сахар, за что получил лёгкий подзатыльник от разведчицы Элен:
- Смотри, уже наглеет! Ты, что думаешь на курорте?!
В коридоре госпиталя, между тем, разведчики громко спорили с главврачом. Они настаивали, чтоб хирург немедленно приступил к ампутации, но тот не соглашался. Объяснял, что материалов не хватает. Для своих они нужнее, а пленного следует везти в Степанакерт. Пусть ампутируют там. Разведчики не унимались и настаивали на операции. Такое заботливое отношение меня приятно удивило. Но старый санитар заметил моё восхищение и объяснил, что у Элен брат в плену и этого раненого мальчишку, возможно, удастся обменять на него:
- Теперь он - её собственность.
РАЗВЕДЧИЦА ЭЛЕН
Теймура накрыли шинелью, дали листок бумаги и ручку. Слегка приподнявшись, он стал писать под диктовку письмо домой, которое должны были переслать в Азербайджан через Грузию или Россию. Я разговорился с Элен. Она была в тельняшке, хотя ещё год назад носила белый халат. Работала на "Скорой". Когда ей было два года, родители переехали в Армению из Греции. Отец - грек, но она носила материнскую, армянскую фамилию. Ей было 25, но выглядела она намного старше. Закончила ленинградский медИн и очень хорошо говорила по-русски.
- Во время забастовок лидеры движения требовали, чтобы и врачи "Скорой помощи" прекратили работу. Но мы отказались, и тогда нас избили. Публично. Прямо на площади... Нас три сестры и четыре брата. Братья пошли воевать, а я ушла со "Скорой" и устроилась в госпитале. После гибели старшего решила отомстить, так оказалась в разведке. Трёх братьев уже нет в живых, а младший - пропал без вести. Думаю, он в плену. Надеюсь, что родители Теймура получат письмо, найдут брата, и мы их обменяем.
Пленный с виду казался безобидным, но она продолжала видеть в нём врага. Рассуждала: раз у него были патроны, значит, был и автомат. А раз было оружие, значит - стрелял. А раз стрелял, значит - убивал.
- Переведите ему, сейчас уши буду резать! - крикнула Элен и достала из ножен большой охотничий кинжал. Ему перевели. У мальчишки задрожала челюсть, и почти сразу потекли слёзы. Элен усмехнулась и спрятала нож.
- Ты его не жалей! - повернулась она ко мне. - Пусть говорит правду. Если умирать, то с гордостью, по-мужски, а он как себя, как овца ведёт.
- Но он же совсем мальчишка...
- Такие мальчишки облили моего раненого брата бензином и заживо сожгли. Пока жива - буду мстить! Не верь, что он дома расскажет, как его тут сладким чаем поили. Клянусь, что ногу ему хирург отрежет почти у основания! Протезов таких не найти. Будет всю жизнь мучаться и помнить нашу встречу!
В послужном списке Элен это был не первый пленный. Самый титулованный "живой трофей" - Шакир. Сын одного из командиров ОМОН-а. Месяц назад его обменяли на 23 человека. Элен говорила о нём без сарказма. На допросах молчал. Заговорил только тогда, когда началась "ломка" и ему пообещали дозу. Бывали у неё и промахи. В день ГКЧП, 19 августа 1991 года, по рации вышла на вражескую волну.
Разговор завязался с азербайджанским разведчиком. Поругалась и решила выяснить отношения лицом к лицу. Назначила "свидание" в нейтральной зоне, но противник оказался хитрее и взял её в плен. Смелость Элен оценили по достоинству.
- Командир по имени Али всех предупредил, чтоб ко мне не прикасались. Издевались, правда, морально. Но пальцем не тронули.
Через 15 дней её обменяли. Пережитые унижения и трагическая гибель братьев снова привели её в разведроту. Подключившийся к разговору боец с чёрной повязкой сказал, что в бою она беспощадна. В роте её даже назвали садисткой.
- Это Вовкины слова. Слышал про "Одинокого волка"? Говорит - убивайте, но не режьте. А я ему - если твои родные погибли от мук, то и ты бы так поступал. Хотя сейчас мне даже немного больно, что я дала подзатыльник этому мальчишке. Он же не на поле боя...
ТАРЕЛКА С ВЕРМИШЕЛЬЮ
Январь 1993-го выдался небывало морозным. "Новогодний" газ отключили 2-го числа, и в своём очередном материале о быте в жуткий холод, я отметил: на праздничные столы армянские хозяйки подавали исключительно ХОЛОДНЫЕ БЛЮДА. Премьер-министр Хосров Арутюнян, говоря об энергетике, заявил мне в эксклюзивном интервью: "Это не кризис. Это уже катастрофа". Причём, во время съёмки в здании правительства несколько раз вырубался свет. Весь коллектив нашей студии был отправлен в отпуск за свой счёт. Работали только я, оператор Артур Апресов ("Апрескин") и директор студии, который за одно выполнял и функции водителя. Готовили только информационные материалы.
На рынке директор купил генератор, работавший на бензине, позволявший приводить в работу монтажное оборудование. Движок установили в туалете, откуда удлинители тянулись в монтажку. Чаще всего гололёд не позволял директору выезжать со своего двора на машине. Чтобы выехать на улицу, ему надо было преодолеть крутой подъём. Тогда мы ходили на съёмки пешком, а потом также несли кассету на телецентр, откуда отправляли в Москву по радиорелейной связи. Перегоны заказывали, как правило, под эфир, поздним вечером. Идти приходилось в гору где-то час. И так каждый день. Иногда Артур просто ночевал в студии, где в директорском кабинете стояла раскладушка.
Жители города в ту зиму повально рубили деревья в парках и скверах. На улицах прохожие везли за собой санки, чтобы собирать по пути всевозможные горючие материалы. Даже старую обувь. По статистике люди получали в сутки не более 5% электричества от нормы. В таких условиях хранить запасы урана на закрытой АЭС становилось угрожающим. Но премьер твёрдо в моём репортаже убеждал: мы остановим хлебозаводы, но АЭС не обесточим. Этот материал шёл в "Вестях", как раз в тот вечер, когда нам чудом на пару часов дали свет. Я смотрел телевизор и ужинал. Ел вермишель с томатной пастой. Отец товарища доставил самолётом из Москвы большую партию продуктов, которые в блокадной Армении были в дефиците. Мы купили по низкой цене самое универсальное - вермишель, которую можно было есть без хлеба. Практически целый ящик.
Сначала мы очень радовались покупке. Но потом, когда вермишелью и пастой приходилось завтракать, обедать и ужинать - стало как-то не по себе. Помните, Фрунзика Мкртчяна в кинофильме "Одиноким предоставляется общежитие": " Утром яичница, днём яичница, - ночью омлет!"
Но то было смешно, а то, что произошло со мной - грустно. Так вот сижу я, ужинаю, смотрю свой репортаж по "Вестям". И вдруг такая злоба нашла! Репортаж весь бывший Советский Союз смотрит. Вроде бы, человек я известный, а ем который день одно и тоже. Потому что не на что есть что-то другое. Денежные переводы из России уже который месяц не шли. В Москве говорили, что они исправно посылают гонорары, но до нас они не доходили. Где-то терялись. То ли в республике денежной массы не хватало, то ли эти деньги использовали для других нужд. Жить приходилось на копеечную зарплату "А1" и утешаться мыслью: для начинающего тележурналиста сейчас важнее денег стабильно появляться в эфире.
Под таким грузом мыслей в тот вечер я не выдержал. Как только закончился репортаж, резко скинул тарелку на пол и закричал на бабушку:
- Сколько можно подавать эту проклятую вермишель!
Бабушка опустилась на колени и стала собирать в тарелку разбросанные кусочки слипшейся вермишели в томате. Мне стало стыдно. По полу на четвереньках ползала 75-летняя женщина, пережившая тяжёлые двадцатые-тридцатые годы, лишения Великой Отечественной войны и живущая ныне в холоде и голоде. И у неё ещё хватало сил на утешение:
- Ничего, милый, потерпи. Всем сейчас несладко...
ОЧЕРЕДЬ
Эта картина мне запомнилась очень хорошо. Словно, блокадный Ленинград. Хоть и строк данной главе уделено не много, но этот штрих весьма важен для отражения духа блокадного города.
... Каждое утро я торопился на работу. Очень сильно торопился. Объяснялось это только тем, что исключительно рано утром можно было купить свежие газеты. Не каждый день, но всё-таки именно в газетах появлялись интервью с ключевыми фигурантами политических процессов. Из их слов можно было судить о тенденциях в политике. Смотреть телевизор, из-за энергокризиса, большинству населения удавалось нерегулярно. Газеты были основным источником информации. К тому же, утром раздавались звонки о планируемых пресс-конференциях, и надо было успеть аккредитоваться. Кстати, тогда я удивлённый присутствию на всех брифингах собкора "Независимой" Армена Ханбабяна задал ему вопрос: зачем это Вам надо, ведь Вы не агентство, а газета? Он ответил: " Надо быть в форме, старик!"
Вставать рано было нелегко. Не говорю о том, как было неуютно ложиться вечером в холодную постель. За ночь она согревалась. Психологически вылезти из-под одеяла и побежать в ванную, где изо рта шёл пар - было тяжело. Но этого требовал внутренний голос. Точнее не голос, а профессиональная любознательность: что же изменилось за сутки на фронте? Умывшись из термоса, или из кастрюли, предусмотрительно, после подъёма, поставленной на керосинку, я бежал к киоску, рядом со студией и...
Каждый раз видел длинную, тихую очередь. Я даже помню, как пахла эта очередь. Пальто и куртки отдавали печным дымом и крепким табаком сигарет без фильтра. На Кавказе в одежде не любят яркие цвета, поэтому очередь была чёрно-серой. Как, собственно, и жизнь в Ереване в ту зиму. Снег усиливался, но очередь не уменьшалась, а наоборот - росла. Денег у людей не было, но газеты - святое. Удивительно! В республике, ставшей (как шутили в то время) полностью независимой от газа, света, горячей воды и тепла, очередь за свежими газетами была гораздо длиннее, чем очередь за жизненно важным керосином.
И в отличие от очереди за топливом, очередь за информацией была намного дисциплинированней. Никто не ругался, не лез вперёд. И никто не просил, купившего свежий номер, повернуться и прочитать в слух военную сводку. Он делал это сам. Добровольно. И, счастливый, уносил домой свежий номер, как исторический экспонат...
СЫН ВЗВОДА
Настал день пересменки. Взвалив на себя походные тюки, мы готовились спуститься с высоты. Командиром сменявшего нас подразделения был седоволосый Рафик, которого я встречал на красносельском посту "крепость".
- Мы, по-моему, в Красносельске встречались? - подошёл я к нему.
- А я думал, что ты меня не вспомнишь.
- В бригаду, да, вступили?
- Да, как видишь. Тяжело было отряду в последнее время. Мы же патроны, гранаты на свои деньги покупали. А тут - армия. Полное обеспечение, да и семьи не голодают. Получаем зарплату - 10 000 рублей.
Я пошёл дальше, к палатке, где Артур стоял с моим рюкзаком и кофром с камерой, которую мы за все дни, проведённые на сопке, ни разу не расчехлили. Ждали боевых действий и берегли аккумуляторы.
- Дядь, закурить не найдётся, - послышался за спиной совершенно детский голос. Обращались по-русски. Я повернулся и увидел перед собой курносого подростка-блондина. Молча угостил сигаретой и дал прикурить.
- Спасибо.
- Тебя как звать?
- Серёжа. Ой! Подержите, пожалуйста, - он протянул мне сигарету. - А то Рафик идёт, а мне он курить запрещает...
- А тебе сколько лет?
- Пятнадцать, - ответил он уже по-армянски.
Серёжа не соврал, хотя при подобных обстоятельствах, обычно, говорят неправду. А врать не стал потому, что уже чувствовал запах пороха. Прошлой осенью почти две недели воевал в зоне Лачинского коридора. Мне показалось, что я беседую с живым персонажем повести "Сын полка". Он стоял передо мной, пошмыгивая носом и попеременно подтягивая штаны. О своём прошлом рассказывал неохотно, всё больше фантазируя о своей будущей жизни.
- Тётя Аня, а у меня грипп прошёл, - радостно он сообщил, проходившей рядом медсестре.
- Вот и молодец. Я тебе оставлю ещё таблеток. Смотри, не пей холодную воду! - наставила напоследок Аня.
В Армению Серёжа попал совершенно случайно. Решившись бежать из московского интерната, в прошлом воспитанник детского дома, он и не знал куда ехать. Только бы за пределы России, где его не могла бы настичь милицейская дубинка. Так он оказался на Курском вокзале. Познакомился со сверстником-армянином, который предложил ехать в Армению. Выбирать было не из чего. К тому же подкупала кавказская щедрость нового друга. Однако в поезде "друг" куда-то пропал. Так Серёжа в одиночестве доехал до Ленинакана, где и решил попытать счастье. Волею судьбы ему встретился ополченец Рафик.
Он не только приютил его у себя, но и пообещал усыновить, сразу же после возвращения из Карабаха.
- Ты чего не здороваешься, - обратился к Серёже Алик. - Ты ведь знаешь, я тебя как своего сына люблю.
- А я всем кивнул, когда вошёл в палатку. Только вот Рафик меня уже своим сыном считает, а я его батей.
* * *
Это было в конце февраля. А в апреле мне на одном из перекрёстков у Аскерана повстречался Дед. От него я узнал, что Рафик погиб. Его сразила снайперская пуля, попавшая прямо в глаз. Как сложилась судьба Серёжи мне до сих пор неизвестно.
СЛУЧАЙ НА БАНКЕТЕ
В марте, спикер Верховного Совета России - Руслан Хасбулатов, решил проехаться по столицам трёх закавказских республик. В Ереван его самолёт прибыл поздно вечером. В аэропорту оказались и мы, и Эдик Сахинов, который тоже работал на "Вести" от армянского Гостелерадио. Случился конфуз. Чей же репортаж возьмут "Вести"? Но ещё больше мы сконфузились позже, когда из самолёта выскочили операторы и корреспонденты из Москвы.
- Зачем же нам не дали отбой? - пожал плечами Сахинов.
- Не переживайте, - успокоила корреспондентка "Вестей" Марина Лилевялли. - Мы обобщающий материал готовим. По итогам визита. А вы - событийку отработаете.
С Эдиком договорились, что работаем по ситуации: кому, что Москва закажет.
- А не взять ли нам по бутылочке коньяка и поехать в гостинцу к коллегам? - предложил оператор "Останкино" (ныне "Первый канал"), Мэлс Нерсисян.
Он работал без корреспондента. Собкор "Останкино" Владимир Назарян в те дни находился в Москве. По служебным делам.
- Хорошая мысль, - поддержал Сахинов. - Я как раз по пути живу. Могу на всех коньяк взять. Пойдёт?
- Пойдёт! Потом рассчитаемся, - подмигнул мне Мэлс.
В номере посидеть не удалось. Всего лишь перекинулись парой фраз и выпили по глотку. В дверь постучались и пригласили в банкетный зал. На ужин. На первом этаже мы стали прощаться с коллегами, но руководитель аппарата парламента - Саркис, стал настойчиво звать за стол и нас. Мэлс уехал, а мы с Эдиком перед таким соблазном не устояли. Гостиница "Армения" была одним из редких островков Еревана, где в это время был свет. За столом сидели журналисты и члены делегации. В основном чиновники среднего звена. Хасбулатова и его окружение разместили в Доме приёмов для VIP персон.
Стол впечатлял. Налили по первой, но выпить никто от принимающей стороны не предлагал. Тогда инициативу проявил кто-то из гостей. Он басистым голосом предложил поднять бокалы за Армению, за её героический народ, который несмотря на тяготы и лишения, продолжает созидать и принимает на высоком уровне своих гостей. Ура!
- Ура-аааааа! - подхватили присутствующие и потянулись чокаться с Саркисом, который ходил с бокалом и отдавал распоряжения официантам.
- Я тоже спасибо, я тоже спасибо! - едва слышно с улыбкой отвечал он.
Пауза между первой и второй неприлично затягивалась. Но Саркис молчал. Встал второй гость:
- Друзья! Давайте ещё раз выпьем за братскую Армению, которая пережила чудовищное землетрясение, страдает от войны, но по-прежнему верна дружбе с Россией!
- Я тоже спасибо, я тоже спасибо! - повторил Саркис, вытягивая руку с фужером к звенящему "букету" бокалов гостей.
Дожидаться ответного слова гости уже не стали. Дальше пошло без остановки.
- Парни, помогите, - нагнулся к нам Саркис. - С армянской стороны тут только я и вы. А я-то по-русски плохо говорю...Скажите что-нибудь.
Тут мне и стало понятно, почему Саркис так настаивал на нашем присутствии. Он сам по себе парень был добродушный и я уверен, что звал нас искренне, но редко, когда журналисты бывают желанны на закулисных встречах с членами гостевых делегаций. На просьбу Саркиса Эдик кивнул головой, затушил сигарету и встал с высо коподнятой рюмкой с коньяком:
- Внимание! Вот мы, присутствующие тут армянские журналисты - Эдуард Сахинов и Дмитрий Писаренко, - Эдик указал рукой на меня.
Я слегка привстал, кивнул, но потом не смог сдержать приступ смеха. Прыснул. В след за мной засмеялись все. Сахинов тоже расплылся в улыбке, так и не закончив речь. Было очень прикольно слышать из уст раскосого бурята фразу: "Мы, присутствующие тут армянские журналисты", - после которой свою причастность к этой категории визуально обозначал ещё и белобрысый славянин.)) Марина Лилевялли чуть не упала со стула, но сигарету не уронила.
- Писаренко у нас вообще притча во языцех. Та-а-акой акцент! - сквозь смех произнесла она.
ЛИРИЧЕСКИЙ МАРШ
Доехали до Дрмбона. Здесь снова пришлось ждать попутки. В штабе в окно показали на военный "Урал", стоявший на обочине и сказали, что вскоре он пойдёт в город. Артур предложил навестить его родственников, которые после эвакуации из прифронтового села, жили где-то в глубинке Аскеранского района. Я согласился. Мы разлеглись рядом, на травке, в ожидании водителя.
- Здравствуйте, Вы из программы "Вести"? - почтительно на русском спросил подошедший шофёр.
- Да.
- Пожалуйста, садитесь в кабину.
Он даже поддержал меня за локоть. Я поблагодарил вежливого водителя по-армянски. Но после моих слов его настроение резко изменилось.
- Что-о? А я-то думал вы из Москвы! Вылезайте из кабины и залезайте назад, - раздражённо приказал он.
Удалось уговорить лишь, чтобы Артур остался впереди с камерой. Чтобы та ненароком не разбилась.
Впоследствии Артур пожалел: машина была без лобового стекла и его прилично обдало пылью.
Чего только не было в кузове! И мебельная стенка, и люстры, и кресла, и....овцы с индюками. Машина шла из Кельбаджара. По-разному можно было назвать это добро. И трофеями, и награбленным. Сначала я ехал один, но по пути ко мне стали подсаживаться попутчики. Вскоре нас стало много. Были и женщины в возрасте, которые, несмотря, на свою не стройную комплекцию лихо влезали в кузов через задний борт. Всех раззадорил бодрый старичок. Он был навеселе и пытался угостить нас тутовкой.
- Сын вернулся. Живой, - радовался он.
Машину сильно трясло, и он не мог попасть из бутылки в стаканчик. А если и попадал, то при очередной кочке водка выплёскивалась. Но всё же пару глотков за здоровье его сына удалось выпить. Себя он называл 64-летним парнем.
- А это что - кельбаджарский талан*? - задался он вопросом, всматриваясь в окружающие предметы. - Я вам любопытную историю расскажу. Поехал мой свояк туда холодильник присмотреть. И, представляете, нашёл свой, который в Мардакерте оставил. Турки тогда город заняли. Видимо, мародёр из Кельбаджара пришёл.
- А это точно его холодильник был? - поинтересовался кто-то из попутчиков.
- А как же! Он его по наклейке узнал. Внучка в своё время волка из мультика наклеила прямо по середине и ещё нацарапала - "Ну, погоди!".
- Был ещё один забавный случай, - подключился к беседе другой попутчик. - Сосед мой поехал за пианино. Причём, было у него уже одно. Долго искал, выбирал. В итоге нашёл. Позвал людей на помощь, чтобы вынесли из дома. Перед тем, как от пола оторвать, решил ещё под крышку заглянуть. Только её откинул, как оттуда пчёлы вылетели. Он отмахиваться стал, но одна всё-таки его ужалила. Пол лица опухло. Ну зачем, спрашивается, человеку два пианино?
_______
* грабеж
ВОЙНЫ НЕ БУДЕТ?
Дальше в материале должна была быть политика. Договорились, что беседа с покидающим свой пост президентом НКР, Аркадием Гукасяном, состоится во время прогулки по центру Степанакерта. Разговор у меня начался с вопроса, почему он не захотел баллотироваться на третий срок?
- Нас называют непризнанной республикой. И чтобы показать миру, что мы живём и развиваемся по общепризнанным демократическим правилам, нельзя отходить от цивилизованного пути. Можно было найти лазейки в законах, изменить Конституцию, но у меня нет такого желания. Важно жить, отдавая отчёт истории...
Вопросов у меня было много. Овику передвигаться за нами, шагая спиной вперёд, было неудобно. Периодически мы прерывали съёмку, и Гукасян переходил на неформальное общение. В таком формате всегда легче уловить суть сложных геополитических проблем. В одну из таких пауз он доходчиво объяснил в каком состоянии сейчас мирные переговоры.
- Нам говорят: верните окуппированные районы (Кельбаджарский, Агдамский, Физулинский, Джабраильский, Кубатлинский и Зангеланский - авт.) и мы заморозим вопрос по Карабаху на 15 лет. То есть они на такое время готовы смирится со статус-кво. Но гарантии у них только на словах! Эти районы вокруг Карабаха, которые мы называем поясом безопасности, сейчас и являются единственной гарантией не возобновления войны. Мы готовы их отдать, взамен на заключение окончательного мирного соглашения.
- А возможна ли вторая война?
- Думаю, что нет. Она никому не нужна. Карабаху начинать её бессмысленно, а Азербайджану не выгодно. Страна развивает нефтяную отрасль, и война приведёт к оттоку инвестиций. К тому же, мы доказали, что силой нас не взять. Если Баку развяжет новую войну, то крови прольётся намного больше: стороны хорошо вооружены, и нет никаких гарантий, что она завершиться для Азербайджана победоносно и не приведёт к новым территориальным потерям.
Проходя мимо гостиницы по центральной площади Степанакерта, я заметил, что над зданием развевается флаг России. Гукасян пояснил, что гостиницу построил российский бизнесмен, выходец из Карабаха. Вообще, исторически Карабах был всегда тесно связан с Россией. Даже раньше и больше, чем сама Армения. Тут я подготовил для Гукасяна сюрприз. Якобы сюрприз. С его позволения, конечно, из отдела кадров администрации президента, мне на время съёмки предоставили трудовую книжку Гукасяна. В ней все записи - на русском. Даже самые последние. Да и сам он в 1979 году защитил диплом преподавателя русского языка. Я показал ему книжку и он с любопытством стал её листать. Сказал, что держит её впервые с ...Даже не вспомнил какого года:
- Вот запись -- освобожден от занимаемой должности в связи с избранием президентом Нагорно-Карабахской Республики. Интересно! Не ожидал такого тонкого журналистского подхода...
Речь плавно зашла о России. Ведь многие считают, что именно военная поддержка Москвы, точнее поддержка московских военных, сыграла решающую роль в успешном исходе кампании для Карабаха. Гукасян не стал опровергать это мнение, дав понять, что без моральной поддержки всё остальное - ноль. У Азербайджана тоже были союзники, но, видимо, в самом Азербайджане не было веры в них.
- Есть какие-то вещи, которые уже живут независимо от тебя, в тебе, - размышлял Гукасян за столиком открытого кафе, когда мы, продолжая съёмку, поднялись по ступенькам на террасу российской гостиницы.
- Ну, скажем, если российская сборная играет в футбол, то все мы, независимо от себя, болеем за Россию. Если, конечно, она не играет с Арменией. В Карабахе искренне радуются любому достижению, любому политическому успеху России.
Мы гуляли по центру достаточно долго. Обычно президенты предстают перед своими гражданами в строгих тонах. Даже, когда одеты неофициально. Гукасян специально для интервью на прогулке оделся по форме "без галстука". Но когда мы шли, он деликатно взял меня под руку и наклонился к уху.
- Ты заметил, как прохожие косятся на мои белые брюки... )))
Абсурд эпохи перемирия
Каждый раз читая, что пишут о Карабахе по ту сторону линии фронта, прихожу к однозначному выводу: перемирие лишь усугубило вражду. Бакинские СМИ навязчиво утверждают, что за армян воевали русские, и Азербайджан проиграл подкупленным подразделениям российской армии. Плодами такой многолетней пропаганды стало то, что в это искренне верят уже многие мои московские знакомые – азербайджанские интеллигенты. Не буду размышлять для чего это делается – и так понятно. Да и не мне судить. В конце концов облагораживать честь национальных ВС, потерпевших поражение, не от «армянских бандформирований», а от одной из «элитных армий мира» – дело государственной важности. Только вот получается как-то непонятно.
Стараюсь читать тексты бакинских сайтов максимально непредвзято, но всё равно возникают вопросы, которые при примитивном анализе приводят к далеко не радужным ответам для разработчиков концепции «русского следа».
Если в Баку уверены, что потерпели поражение от русских, то почему они воевали за армян лучше, чем за азербайджанцев? Ведь, в Азербайджане не оспаривают участие русских в азербайджанских вооружённых формированиях? Значит, армянская правда звучала убедительней, раз склонила русских на свою сторону. Значит, армянская внешняя политика оказалась эффективней, а воплощающие её в жизнь люди – намного грамотнее своих визави. Неужели у блокадной и почти в два раза меньшей по территории и численности населения Армении было больше возможностей нанимать бывших советских военспецов, чем у нефтеносного Азербайджана? А если в Баку утверждают о безграничных возможностях армянской диаспоры, финансировавшей войну, то это только делает честь сплочённости армян, которых во всём мире не больше, чем азербайджанцев в Азербайджане. В таком случае получается, что каждый зарубежный армянин – горячий патриот, готовый отдать последнее, чего не скажешь о соседях, их ментальности и огромной диаспоре. В общем, противоречиво как-то и даже абсурдно…
Я покорил Арарат и побывал в культовых местах Западной Армении
Помню, как в детстве, промахиваясь по воротам, мы бежали за мячом к обрыву разданского ущелья у церкви Сурб Саргис, чтобы поймать его и продолжить матч. Но если стояла безоблачная погода, то нас невольно отвлекала красота величественного Арарата и мы, теряя скорость, уныло наблюдали, как мяч летит в «пучину» оросительного канала, а потом до позднего вечера пытались выудить его из воды, нередко доходя пешком до завода «Авиакомплекс» или Норагюха, наслаждаясь по пути видом недоступной горы...
Для меня, как и для всех уроженцев советской Армении, Арарат тогда был горой несбыточной мечты. В то, что когда-нибудь наступит время и на вершину можно будет подняться по турпутёвке, верилось меньше, чем в доступность Арарата после победы СССР в очередной мировой войне...
Прошлым летом я покорил Арарат и побывал в культовых местах Западной Армении. Оказавшись здесь впервые, долго ловил себя на мысли, что пытаюсь ощутить хоть какое-то различие между двумя Армениями - той, где всё близко и знакомо и той, отделённой и трагической землёй, о которой приходилось только читать и слышать. Я всматривался в природу, искал различия, но так и не почувствовал грань. Ни в Ване, ни в Карсе, ни в Ани и даже на вершине Арарата... Наверное, всё же потому, что на самом деле нет Западной и Восточной Армении. Есть одно неделимое - Родина.
...В Ване мы отказались от экскурсии в знаменитый кошачий питомник в пользу остановки на берегу озера. Ванская вода - нечто особенное. Окунаясь, кажется, что плывёшь в растворе соды, а когда сохнешь, тело сначала слегка пощипывает, а потом наступает ощущение, что оно смазано тонким слоем ароматного масла. Тут я вспомнил про просьбу приятеля из Еревана - привезти немного земли с Родины предков. Я наклонился и собрал горсть. Долго рассматривал её на ладони, но не ощутил вдохновения. Эта земля ни чем не отличалась от той, на которой вырос я и тот же приятель, и в которую ушли его предки из этих мест... Хмурые мысли развеял взгляд на озеро. Я решил привезти ему не землю, а воду. Живую воду из озера Ван!
Спустя десять дней ванская вода булькала в пластиковой бутылке - я размахивал руками, шагая по проспекту Маштоца в Ереване. Меня ждали родители приятеля, просившего привезти горсть западно-армянской земли. Проспект, как обычно, был многолюден. То и дело приходилось кивать и улыбаться знакомым.
- Кого я вижу! - заулыбался мужчина в солнцезащитных очках, широко раскинув руки, намекая, что хочет обняться со мной.
Это был сосед Овсеп. Наш первый дворовый фидаин. Помню, как-то раз, в мае уже мирного 96-го, у нас одновременно сработал «карабахский синдром». Мы разговаривали на улице, как вдруг сверкнула молния и раздался сильнейший гром. Не сговариваясь, прикрывая друг-друга, прыгнули вниз, к входу в ближайший подвальный магазин. Подняли головы и громко засмеялись: гром точь-в-точь напомнил разрыв «Града»...
Мы крепко обнялись. Овсеп рассказал, что уже много лет живёт в Марселе, а домой приехал, чтобы оформить должным образом документы во французcком посольстве, продать квартиру и с концами покинуть Армению:
- Навоевался. С налоговой, женой, безысходностью... А это что у тебя? - кивнул он подбородком, протирая очки.
- Ванская вода.
- Да, ты что? Ты был там? Можно глоточек? - его большие, тёмно-зелёные глаза озарились и... мгновенно потухли после пробы.
- Можно возьму капельку, увезу с собой?
Я кивнул. Больше у нас не стало темы для разговора...
- Дима, ты? - послышался за спиной восторженный женский голос, как только я попрощался с Овсепом.
Сусанна - коллега по работе на радио в конце 80-ых. Она тоже жила неподалёку. Точнее, когда-то жила...
- Я уже давно в Китае с дочерью, зятем и внучкой. Так сложилось, там лучше...
Она тоже попросила ванской воды и мечтательно задумалась.
- Знаешь, я там очень тоскую…
Её муж был одним из первых патриотов, добровольно отправившихся создавать телевидение в Карабахе. Они уже давно не живут вместе. Он тоже давно не живёт в Ереване. Как и я. Более десяти лет покинувший квартиру, где вырос, куда привёл жену - потомственную западную армянку, благодаря которой, кстати, открыл для себя вид на Арарат из окна. Она заменила двустворчатые, деревянные рамы на пластик с низким подоконником и я, однажды, наклонившись и повернув взгляд вправо, от неожиданности вскинул брови: вдали сверкали льдом знакомые вершины.
...Родители друга меня приняли радушно. Накрыли стол. Отец вспомнил, как дед в детстве гладил его по голове, приговаривая, что эти кудряшки - словно волны их Вана. Они трепетно приняли мой подарок. Дрожащей от волнения рукой глава семейства налил воду в напёрсток и с выступившими на глазах слёзами символически пригубил. Поморщился. Но нашёлся, как обыграть содовый вкус.
- Соль земли нашей! - заметил он.
forum.sirumem.com
Медиамакс novostink.ru
Алвард Бархударян
Начальник отдела информации и мониторинга Управления информации при правительстве Республики Армения. Закончила отделение классической филологии Ленинградского государственного университета. До 1994 года работала в Институте языка Академии наук Армении. С 1975 года преподает древнегреческий и латинский языки в различных вузах Армении. С 1991 по 1996 год работала в газете «Айк», печаталась во многих армянских газетах и журналах, на русском и армянском языках, вела передачи на радио «Айк», на 1-м канале телевидения Армении. Лауреат премии Министерства обороны и Союза журналистов Армении «Я солдат Отчизны» (1997 г.).
В начале 90-х, после распада СССР, новая профессия, которую приобретали журналисты, работающие в зоне конфликтов, еще не получила название «экстремальной журналистики» и навыков работы в новом жанре никто из нас не имел. Да и сами термины: «зона конфликта», «район боевых действий», «линия соприкосновения» и т.д. — появились гораздо позже. Сегодня, по прошествии более 10 лет, даже трудно сказать, что тянуло нас в Карабах: романтика, патриотизм, жажда новых ощущений... Уж точно не большие гонорары, которые обычно выплачиваются журналистам в «горячих точках». «Поездки в Карабах для тебя ведь одно удовольствие», — как-то сказал мне редактор моей газеты в ответ на намек о том, что не плохо бы было чуть прибавить в зарплате единственному журналисту, работающему «на войне». Считалось, что мы выполняем свой долг и «торг здесь неуместен». Это было абсолютной правдой, поскольку Нагорный Карабах был именно тем случаем, когда «Родина зовет», и все остальное не имело никакого значения. Может быть, поэтому почти никто из армянских журналистов, многие годы освещавших «зону карабахского конфликта», так и не был удостоен не то чтобы наград (как это бывает в других странах), но и вообще доброго слова за «проделанную работу».
В одной из своих статей я как-то нашла, как мне кажется, точное определение: «Карабах — как наркотик. Кто однажды с автоматом или пером приедет сюда, “заболевает” им безнадежно». Всякий раз возвращаясь в Ереван (где меня ждали тогда еще совсем маленькие дочь и сын), приходилось адаптироваться к мирной, размеренной жизни без войны. Грохот снарядов, разрыв авиабомб, беженцы, пленные, разрушенные города и села — весь этот кошмар оставался в далеком Карабахе. Но населению блокадной Армении нужно было рассказать правду о реальной войне и постараться выиграть войну информационную. Так, чтобы сохранить обязательные табу и скрыть отчаяние, рассказать о героях, победах и о зарождавшемся «бизнесе от войны», об азербайджанских военнопленных и армянских беженцах, в панике покидающих свои дома, о жестокости с обеих сторон. «Когда-нибудь я напишу все, что видела в Карабахе, а пока...» — так начинались многие мои репортажи на скорую руку, потому что нужно было срочно передать их в Ереван. И уже дома сделать все как надо. Рассказать «всю правду» мне так и не удалось, но что-то все-таки сказано.
Вначале были призывы к братству между народами
В 1988 году немногочисленные армяне Нагорного Карабаха, поначалу наивно полагающие, что могут использовать свое конституционное право на самоопределение, решили законным путем исправить историческую несправедливость. В ответ на это Азербайджан аннулировал Нагорно-Карабахскую автономную область (НКАО) и началась депортация армянского населения. В 1991 году Нагорный Карабах провел референдум и 2 сентября объявил о независимости. Дальше началась война, которая, как известно, закончилась тем, что стороны конфликта заключили 12 мая 1994 года перемирие, к счастью соблюдаемое по сей день. Сегодня модно рассуждать об информационных полях, потоках, технологиях и т.д. Война давно закончилась, но, говоря о карабахском конфликте, армянская и азербайджанская стороны до сих пор твердят о поражениях и победах в информационной войне. Поэтому начнем с начала этой войны.
В советское время карабахская проблема в информационном плане сводилась к «Событиям в Нагорном Карабахе и вокруг него». «Межнациональный конфликт» преимущественно освещали центральные газеты: «Известия», «Правда», «Комсомольская правда» и Центральное телевидение. В большей степени это была информация о событиях в НКАО, Азербайджане и Армении и выдержки из постановлений партии. Причем в Армении, думаю, как и в Азербайджане, вся информация изучалась «сквозь лупу». В основном материалы центральных СМИ вызывали крайне отрицательную реакцию и воспринимались как антиармянские и провокационные. После одной такой публикации в газете «Правда» в Ереване даже была организована многотысячная демонстрация под лозунгами типа «“Правда” — где твоя правда?».
Этот период характеризовался стандартами советской тоталитарной системы. Доминировала официальная информация: обращение Михаила Горбачева к двум народам, решения Пленумов ЦК КПСС, ЦК Армении и Азербайджана, речи первых секретарей ЦК КП Армении Карена Демирчяна и Азербайджана Гейдара Алиева. Появлялись статьи и телерадиопередачи, отражающие «точки зрения советской общественности», — призывы к братству двух народов, призывы трудящихся из далеких российских городов к армянским друзьям прекратить забастовки, голодовки и т.д. и, конечно, статьи, осуждающие «экстремистов, бородачей и подстрекателей беспорядков» — именно так называла членов комитета «Карабах», будущих руководителей Независимой Армении, коммунистическая армянская пресса.
В 1988 году самой независимой армянской газетой стала издаваемая в Степанакерте газета «Советский Карабах» (гл. редактор Максим Ованесян), а в Армении с 1990 года — первые независимые газеты «Айк» и «Иравунк». С 1988 года, когда в Нагорном Карабахе начал работать телецентр, началась и ретрансляция телепередач в Армению.
После чудовищных армянских погромов в Сумгаите в феврале 1988 года в армянской периодике стали появляться первые публикации, не санкционированные компартией: серия очерков Шушаник Газарян «Распятому нет смерти» («Авангард»), материалы Самвела Шахмурадяна (погиб в 1992 году в Карабахе) «Геноцид армян в Сумгаите» (об армянских погромах в Сумгаите и судебном процессе над их организаторами), очерк Алвард Петросян «Карабахская мозаика» в журнале «Гарун» и репортажи корреспондента Арменпресс (работавшего раньше в «Азеринформ») Александра Григоряна из Степанакерта.
Сама журналистика конца 80-х — начала 90-х годов уже не была «советской», но все же еще следовала тогдашним стереотипам. С 1992 года некоторые армянские газеты имели своих корреспондентов в Нагорном Карабахе: Ваграм Агаджанян («Азг»), Ашот Бегларян («Голос Армении»), Грант Алексанян («Айк»), Вардан Деврикян, Григор Бабаян («Еркир»), Норик Марутян («Азатамарт», погиб в Карабахе в 1992 году) и др. С самых первых дней конфликта, еще до начала войны, и, конечно же, в период активных боевых действий в Карабахе работали теле- и радиожурналисты, которых мне бы хотелось отметить: Бакур Карапетян, Корюн Хумарян, Дима Писаренко, Гагик Симонян, Николай Григорян, Эдик Багдасарян и др.
Советский и первые годы постсоветского периода были самыми трудными для новой армянской журналистики, поскольку корреспондентам приходилось работать под пристальным взглядом советского и азербайджанского ОМОНа, в любое время они могли подвергнуться действию пресловутого «паспортного режима» и другим карательным акциям, уже не говоря об отобранных лентах, разбитых телекамерах и т.д. По моему глубокому убеждению, гораздо легче стало работать в период активных боевых действий, которые начались сразу же после провозглашения независимости в Нагорном Карабахе. После боев за Лачинский коридор и установления над ним в мае 1992 года контроля армянскими силами самообороны между Арменией и Нагорным Карабахом был открыт единственный наземный путь, по сей день именуемый «Дорогой жизни». По нему мы и ездили в «зону конфликта».
Как там в Карабахе?
Для журналистов самой большой проблемой был транспорт. Из Армении в Нагорный Карабах обычно ездили через Горис, на что, в зависимости от транспорта, уходило от 8 до 12 часов. Иногда из-за обстрела Лачинского коридора приходилось часами простаивать. Подбросить до Степанакерта просили кого-нибудь из чиновников, но чаще ждали машины у Государственного управления по чрезвычайным ситуациям, где выстраивались идущие в Карабах бензовозы, грузовики, другой транспорт. Позже летали на вертолетах. Здесь тоже нужны были знакомства. И если бы не тогдашний начальник аэропорта «Эребуни» Ванцян и его заместитель Мнацаканян, не знаю, смогла бы я так часто бывать в НК. Порой по нескольку дней сидели в аэропорту: то нет погоды, то нет керосина. Иногда о полете в Степанакерт узнавали за полчаса до вылета — звонил кто-нибудь из знакомых летчиков и говорил, к примеру, что через двадцать минут взлетаем. Приходилось нестись в другой конец города. Конечно же, вертолет был предпочтительней — 1 час 20 мин лету, и ты уже в Степанакерте, и не надо часами трястись по горным серпантинам. Нынешняя прекрасная дорога Горис — Степанакерт совершенно не похожа на ту разухабину, по которой мы ездили в первые годы войны.
Уехать из Степанакерта тоже было не так-то просто. Особенно вертолетом. Здесь обязательно требовалось разрешение за подписью командующего армией Самвела Бабаяна или председателя Государственного комитета обороны (ГКО) Роберта Кочаряна. Поскольку я работала тогда в газете правящей партии Армянское общенациональное движение (АОД) «Айк», особого труда получить такое разрешение было не нужно. Впрочем, в первые годы войны были всякие казусы. Как-то в 1993 году после операции в Физули мне срочно нужно было лететь в Ереван. С разрешением за подписью Кочаряна приезжаю на взлетное поле (тогда еще в Степанакерте). «Мы вас взять не можем», — говорит мне один защитник Родины с автоматом. Показываю разрешение. «Только за подписью Бабаяна, — орет на меня славный воин, — и вообще, мы ждем раненых». Наконец подъехала группа «раненых» — ими оказались иностранные журналисты из Франс-пресс и немецкой телекомпании (уже и не помню какой). Затаив обиду, пытаюсь «атаковать» вертолет. Но кто-то так огрел меня прикладом автомата, что я вскрикнула от боли. Это-то мне и помогло. Один из карабахских чиновников, сопровождавших иностранцев, заметил меня... Путь в Ереван был открыт. Правда, ходить я не могла несколько дней. Но это был единственный случай. В Ереване, в аэропорту «Эребуни», выстраивались в очередь машины «скорой помощи». Я так и не смогла привыкнуть к обычному на войне вопросу: «Трупы есть, или только раненые?»
До подавления огневых точек в Кельбаджаре и Кубатлы и сам Лачинский коридор, и воздушный путь до Гориса из-за постоянных обстрелов и бомбардировок были чрезвычайно опасными. Каждый раз благополучно пересекая «карабахско-армянскую границу» близ Гориса, мы переводили дыхание. Уже в Нагорном Карабахе в зону боевых действий тоже добирались как могли: на попутных машинах, грузовиках, военной технике. Помимо трудностей с транспортом, нужно было получить разрешение руководства карабахской армии. В 1993 году командующий Самвел Бабаян выдал мне особый пропуск, на котором было написано: «Всем командирам Оборонительных районов оказывать всяческое содействие корреспонденту газеты «Айк» Алвард Бархударян». Попасть на любой участок линии фронта я могла беспрепятственно.
Должна сказать, что командиры и солдаты с особенным вниманием и теплотой относились к журналистам из Армении. Они сопровождали нас на позиции, делили с нами армейские пайки и порой, рискуя своими жизнями, оберегали нас. В конце марта 1993 года на одну из сопок в Лачине нужно было доставить продовольствие и боеприпасы нашим солдатам. Упросилась поехать с военными. Еще день назад высота (которая в течение года несколько раз переходила из рук в руки) находилась в руках противника. Ребята попросили меня не садиться в кабину «Урала», а ехать, стоя на крыле. Трое из солдат встали рядом, заслонив меня от «внешней опасности» и направив дула автоматов в сторону возможного противника. «Если подорвемся на мине, взрывной волной нас отбросит в воздух, поэтому тебя и не посадили в кабину» — так объяснил мне «меры предосторожности» командир группы. И он оказался прав. Буквально через три дня на этой самой дороге этот же самый «Урал» подорвался на мине. Было ранено 16 солдат, трое из них — тяжело...
Запомнилась также поездка в село Эдиллу Гадрутского района летом 1993 года, перед началом операции на Физули. Армянские подразделения уже взяли Агдам. По районам Нагорного Карабаха развозили пшеницу из агдамского элеватора. На одном из таких грузовиков и доехали до Эдиллу. Дорога находилась под постоянным обстрелом со стороны азербайджанских военных формирований. За день до нашего «визита» артиллерийский снаряд попал в грузовик, в котором находились 7 человек. Все погибли. Но самое страшное нас ждало в селе Дудукчи, население которого уже 3 года спасалось от артиллерийско-ракетных обстрелов со стороны Физули в церкви XII века. В ряд — множество кроватей, огромный стол и даже ручная мельница.
Журналистку из Армении приняли очень тепло, угостили чем могли. Женщины жаловались, что нет мыла, старики — что нет сигарет. Обычно я привозила из Армении этот «товар», но скольким могло этого добра хватить? Ночью решила остаться у местной учительницы — тикин (госпожи) Розы, дом которой находился в более-менее безопасном месте. Всю ночь противник вел по деревне огонь, моя хозяйка даже спустилась в «бомбоубежище» — собственный подвал. Но утром уже было спокойно.
Следующей ночью тоже пришлось пережить бомбежку, но уже в селе Эдиллу. Азербайджанцы вели огонь из соседнего Физули и использовали, по словам военных, ракеты «Кристалл», разрыв которых в ночном небе походил на праздничный фейерверк. Горели крыши домов, дворы. В панике местное население прибежало в бомбоубежище штаба. Все боялись, что снаряды вот-вот попадут в бензовозы. Через некоторое время все утихло — огневые точки противника были подавлены.
Но женщина остается женщиной. Устраивали «бани», стирали как могли, не забывали о макияже и даже имели поклонников. Свою первую, самую настоящую баню в Нагорном Карабахе я не забуду никогда. В середине июля 1992 года большая часть Мардакертского района находилась под контролем азербайджанских сил, и население в панике бежало в Степанакерт. Однажды азербайджанские «Су-25» с утра стали бомбить село Члдран, где находился штаб. Авианалеты я видела впервые, и день показался страшно длинным. Вечером ко мне приходит медсестра Зоя и спрашивает: «Хочешь в баню?» Изумленно смотрю на нее. И в самом деле, в одном из домов был куб, обогреваемый дровами, с настоящим душем. И никакие бомбардировки с воздуха не смогли бы удержать меня от удовольствия «смыть с себя грязь» под струей горячей воды.
Готовили на буржуйках, разделяя с солдатами их скромные пайки. В Степанакерте я жила у своих друзей Дадамянов, разделяя с ними все прелести неустроенного быта степанакертцев — без света, газа, тепла, под постоянной угрозой ракетных обстрелов и авианалетов. Хлеб пекли дома, а привезенные из Еревана продукты — колбаса, сосиски — казались райской пищей. Осенью 1992 года Степанакерт представлял из себя безлюдный город мужчин: из-за постоянных авианалетов женщин и детей пришлось вывезти в Армению. Ложились спать одетыми — в любой момент могли появиться «небесные гости». Радовались пасмурной погоде, потому что с воздуха бомбили в ясные дни. Утром мои друзья не забывали напоминать: держись правой стороны, помни, что из Агдама стреляют, если появится самолет, сразу ложись на землю и укрой голову руками. Перекрестишься утром, выйдешь на улицу и идешь по правой стороне...
Материалы писались от руки, в первые годы — без диктофона. Кстати, свой первый диктофон я получила ранней весной 1993 года от архиепископа Гарегина — ныне Его святейшество Католикос всех армян Гарегин Второй. Обычно срочные материалы передавали по телефону или с кем-нибудь, кто уезжал в Ереван. Ведь все ждали от журналистов ответа на вопрос: «Как там в Карабахе?»
...Но что-то все-таки сказано
Была ли у Армении в те годы информационная политика? Имея перед глазами пример России с проблемой Чечни и тем более сегодня — антитеррористическую кампанию Соединенных Штатов, можно сказать, что — нет. Армения официально не участвовала в войне с Азербайджаном, и государственная пресса и телевидение старались быть сдержанными. Однако все тяготы войны народ Армении сполна на себе испытал, поэтому Нагорный Карабах был в той или иной степени в центре внимания армянских медиа. Постоянно готовили материалы из Нагорного Карабаха военные журналисты Управления информации
Министерства обороны Армении. Министерство имело на первом канале гостелевидения свою программу «Военная сила» и издавало газету «Армянский воин». В НКР в годы войны был создан Департамент информации и печати — ДИП (первый руководитель — Марсель Петросян), где, как правило, встречались по приезде в Степанакерт армянские и иностранные журналисты. Вообще же с карабахскими журналистами у нас сложились самые тесные отношения, и без их помощи, особенно телевизионщиков и фотографов, нам было бы работать гораздо сложнее. Впрочем, это тема отдельного разговора.
Оппозиционные СМИ Армении всячески осуждали «неучастие» Армении и «пораженческую политику» ее руководства, более того — готовность президента Левона Тер-Петросяна не сегодня завтра «продать Карабах». Конечно же, с точки зрения государства, находящегося в состоянии войны, такую «двойственность» информационной политики представить трудно. Но такова была реальность. У корреспондентов зарубежных СМИ были другие задачи, они ориентировались на внешний информационный рынок и на работодателей, старались работать на опережение, от них прежде всего требовалась оперативная информация.
Другими были потребности «внутреннего информационного рынка», где нужно было по возможности честно показать происходящее в Карабахе и «неучастие» в этом Армении. Это и было нашей собственной информационной политикой. Моим же журналистским кредо стала замечательная строчка Твардовского о войне: «Я ни в чем не виноват, но все же, все же, все же», которому я старалась по возможности следовать. Честно признаюсь: работа на государственные или «проправительственные» СМИ, к числу которых и относилась газета «Айк», приносила меньше проблем.
Первый вопрос, который обычно задавался журналистам из Армении, был: «Из какой вы газеты (телеканала, радиопрограммы)?» Проблем в получении информации для меня, в принципе, не было. Легче всего давались материалы о людских судьбах, детях, простых солдатах — тех, с кем встречалась на военных дорогах. Статьи эти никто не проверял, и с точки зрения информации они особой ценности не имели. Но все они бережно хранились дома, их показывали друзьям, родственникам, особенно очерки о погибших.
Война вошла почти в каждый карабахский дом, и потери стали неотъемлемой частью повседневности. В 1993 году на одной из сопок в Мартунинском районе погиб и мой двоюродный брат, Ерджаник Бархударян, которому едва исполнилось двадцать. «Ерджаник» в переводе с армянского означает «счастливый». Мой дядя до самой смерти каждый день читал небольшую газетную заметку о сыне, моем братишке, которую я с трудом смогла сделать.
Больше писали о мужчинах — солдатах, командирах, руководителях, а между тем сколько мужественных девчонок и женщин прошло сквозь эту войну. О некоторых из них ходили легенды, о снайпере Маргарит, к примеру. Одна из моих степанакертских знакомых вспоминает: «Представляешь, как-то Маргарит мне говорит: привези в следующий раз смену женского белья, а то мало ли что... Неудобно даже...» Через два месяца Маргарит погибла.
О детях войны я писала с особой любовью. В 1996 году детская газета «Канч» за серию материалов присудила мне специальную премию, очень для меня дорогую. Как и любому журналисту, было приятно, что твои материалы читают, а тебя уже узнают. Но и здесь всякое случалось. Однажды в Лачинском районе на сопке, среди буйной весенней красоты были обнаружены изуродованные, обезображенные трупы попавших в плен наших солдат. На склоне высоты — подбитый танк, повсюду неразорвавшиеся снаряды, пулеметные ленты, клочки одежды, фуражка с чьими-то инициалами на армянском... человеческие кости.
Так страшно войну я видела впервые. Спустили с гор трупы, уложили в ящики из-под снарядов установки «Град» и отправили в Армению. Это было перед операцией на Кельбаджар. Я сделала несколько репортажей и как-то один из солдат, читавший их, признался, что они ему не очень понравились: «Вместо того, чтобы написать о наших героях, о том, как мы взяли Кельбаджар, вы пишете о весенних цветах и каких-то кошмарах».
Сложнее было взять интервью, особенно у высоких чиновников. В апреле 1993 года мне удалось разговорить Председателя Комитета Сил самообороны НКР Сержа Саркисяна (ныне министр обороны Армении). Наш разговор я записала на диктофон, сделала материал, послала в Ереван. Только что пал Кельбаджар, и Саркисян подробно остановился на операции, проведение которой было обусловлено целями обеспечения безопасности Мардакертского района. Серж Саркисян никогда не просил материал «на подпись» и в общем не высказывал недовольств. Тогда же удалось взять первое интервью у командующего Силами самообороны НКР Самвела Бабаяна. Позже «командующий» был рассержен на меня и пообещал больше никогда интервью не давать. Дело в том, что из-за невнимательности компьютерного наборщика возраст Самвела уменьшился на 3 года, и ему это не понравилось. «Что я, по-твоему, в шортах командовал армией?» — обиделся он.
Одним из самых значительных событий в моей журналисткой практике была встреча с генералом Зиневичем — с 1993 года начальник штаба Армии обороны НКР. Профессиональный военный, прошедший войну в Афганистане, он был чрезвычайно интересным собеседником, но не очень любил общаться с журналистами, называя нас «несерьезным народом». Никто из журналистов даже не пытался встретиться с генералом (считалось, что он и близко к себе не подпускает прессу), который с 1992 года служил в армии НКР. Мне удалось сделать с Анатолием Владимировичем интервью в августе 1994 года. Но прежде чем напечатать его в Армении, я показала материал министру обороны Вазгену Саркисяну (трагически погибший 27 октября 1999 года во время теракта в армянском парламенте премьер-министр Армении) и, только получив «добро», опубликовала интервью на русском и армянском языках.
Должна сказать, что не только руководство НКР, но и представители оппозиции в те годы шли на контакты с журналистами. Осенью 1992 года, например, мне удалось уговорить на интервью и.о. спикера парламента НКР, члена партии Дашнакцутюн Георгия Петросяна и поместить его в газете правящей партии «Айк», которая, мягко говоря, не очень симпатизировала дашнакам.
Военных разговорить было нелегко. В августе 1993 года на линии фронта мы с журналисткой из США Ануш Тер-Талян встретились с командиром батальона Мехаком Мехакяном (погиб в Карабахе в 1994 году). Мехак рассказал о положении на данном участке фронта, показал позиции, но позже, выяснив из какой я газеты, признался, что был бы откровеннее, если бы знал, что я из Армении, а не из Америки, как Ануш.
Мне, как репортеру проправительственной газеты, обычно не отказывали в общении и самые неразговорчивые — высокие чиновники Нагорного Карабаха. Заместитель председателя Совмина НКР Жирайр Погосян, к примеру, вообще не давал интервью, но, правда, был очень любезен в общении с журналистами. Осенью 1992 года, прочитав мои статьи, он даже позвонил мне в Ереван и дал разъяснения по поводу некоторых моих замечаний. Председатель ГКО и позже — президент НКР Роберт Кочарян, по примеру первого президента Армении Левона Тер-Петросяна, избегал общения с армянскими журналистами и также предпочитал иностранцев.
«Только не проси меня об интервью», — каждый раз говорил Кочарян при встрече. Впрочем, на короткую, 5–10 минут, беседу у него в кабинете мне Роберта Кочаряна пару раз удалось уговорить, при условии, что я об этом не буду писать. Пожалуй, самым дружелюбным по отношению к журналистам чиновником в военные годы был министр иностранных дел НКР Аркадий Гукасян, ныне президент НКР. Обаятельный собеседник, с тонким чувством юмора, он рассказывал много интересного, но обязательно при этом подчеркивал — «это не для печати». Материалы, особенно на русском языке, я, как правило, давала ему на подпись.
Помимо газеты «Айк» мои материалы из «горячей точки» публиковались в правительственной газете «Айастани Анрапетутюн» и ее русскоязычной версии — «Республике Армения». Учитывая специфику газет, старалась помещать статьи, если можно так сказать, более «глобального» характера — интервью с руководителями Карабаха и карабахской армии, аналитические материалы о путях урегулирования и т.д. Уже после войны я печаталась в независимой «Аравот», где можно было быть гораздо свободней. Первый министр обороны Армении и основоположник армянской армии Вазген Саркисян очень ревностно относился к любым публикациям об армии и вооруженных силах. «Обо мне пишите что угодно, но армию не трожьте», — обычно говорил он журналистам. И все же в его бытность министром в 1997 году за серию критических материалов об армии Министерством обороны Армении мне была присуждена премия «Я солдат Отчизны». Справедливости ради должна сказать, что два офицера по моей вине получили выговор за то, что оказались слишком разговорчивыми с журналистом.
Особо хочется отметить значение русскоязычных СМИ Армении, которые играли большую роль в информационной войне. Среди них в первую очередь — радиопрограмму «Айк» (ее бессменный редактор — Михаил Балаян). Как правило, сразу же по возвращении из Карабаха оперативно готовился радиорепортаж. Иногда я передавала свой материал прямо из Нагорного Карабаха. Как мне часто говорили, «эффект присутствия» в таких передачах был обеспечен.
После кельбаджарской операции в одном из детских садов Степанакерта разместились азербайджанские беженцы, которых вывезли из зоны боевых действий в Кельбаджаре наши военные. В основном — старики, женщины и дети. Международная общественность была возмущена «агрессией армян», и нужно было обеспечить контрпропаганду. Азербайджанские беженцы рассказывали, как их, беззащитных, бросили местные власти и спасли армяне. Я «разговорила» несчастных, записала их имена, фамилии и сделала передачу, где на азербайджанском языке они рассказывали о себе и просили родных не беспокоиться. Конечно, это было не только удачной находкой для журналиста, но и хорошей пропагандой гуманности армянских вооруженных сил.
Другой такой случай представился в Агдаме в августе 1993 года, где мне удалось побеседовать с азербайджанским военнопленным и русским наемником. Азербайджанец говорил, что не вернется домой, потому что его там убьют, и он останется с армянами, а русский наемник уже готов был идти в бой вместе с армянами «против этих, ну как их, азербайджанцев». У наемников такая профессия — убивать, а кого убивать, для них не важно.
Из русскоязычных печатных СМИ хотелось бы отметить независимую газету «Новое Время» (в те годы просто «Время»), в которой в 1993 году периодически публиковались репортажи из Нагорного Карабаха, в том числе и мои. Без ложной скромности могу сказать, что серию статей в этой газете: «Лучше уж сразу пулю в лоб» (о пленных и заложниках с обеих сторон), «Жаркое лето Гадрута» (об операции на Физули), «Лачинский коридор» (о том, что здесь иногда случалось) и др. — многие читатели помнят до сих пор.
На войне как на войне
Цензура в Нагорном Карабахе, как и в любом государстве, находящемся в состоянии войны, существовала, в том числе и военная, но распространялась она главным образом на карабахских журналистов. В НК действовал закон о военном положении, и журналисты были обязаны ему подчиняться. В ноябре 1992 года я опубликовала интервью с руководителем информационного агентства партии Дашнакцутюн Сергеем Шахвердяном о военной цензуре в Нагорном Карабахе, где он подробно рассказывал, что такое военная цензура и как при ней работается. Мы знали, что в материалах с линии фронта нельзя было указывать географических названий, называть командиров подразделений и указывать их воинские звания. Не указывались места дислокации частей, численность подразделений и т.д. Государственной или редакционной цензуры в общепринятом смысле слова в Армении не было, — правда, редактор мог сократить материал или поменять заголовок. Военной цензуры, как в Карабахе, тоже не было, во всяком случае в газете, в которой я работала.
Несколько неприятных моментов за эти годы все же пришлось пережить. Однажды я сделала интервью с редактором государственной газеты НКР «Свободный Арцах» Гегамом Багдасаряном. Материал под названием «Тяжелая ноша карабахской журналистики» показался слишком вольным для официальных цензоров и особенно для властей НКР. Мне даже показали мою статью, по которой прошелся цензор и подчеркнул «крамолу». В результате Гегама Багдасаряна уволили с поста редактора, правда придумав другой повод. В мае 1995 года после Первого парада по случаю 3-й годовщины освобождения города Шуши я сделала ряд репортажей для армянской прессы. Приезжаю через месяц в Степанакерт, и пресс-секретарь президента НКР говорит мне: «Роберт Кочарян на тебя так зол, так зол». Я опешила. Оказывается, в русскоязычной газете «Республика Армения» при перечислении «присутствующих на трибуне высоких лиц» я указала вначале руководителей Армении, а потом Нагорного Карабаха, чем и вызвала гнев Кочаряна.
Запомнился и визит Евгения Примакова в Степанакерт в мае 1996 года. В то время в рамках «челночной дипломатии» он часто приезжал в регион. Примакова сопровождали несколько московских журналистов. Меня с двумя моими коллегами и москвичей «допустили» в зал, где проходила встреча Кочарян — Примаков. После обмена приветственными речами и выражения уверенности в скорейшем решении карабахской проблемы журналистов попросили удалиться. Моих армянских коллег это не удивило, зато такое «неуважение» вызвало бурю негодования московских журналистов. Они усмотрели в этом ущемление своих прав и признались, что в Баку Гейдар Алиев пригласил на встречу с Примаковым десятки азербайджанских журналистов.
Журналистам иногда приходилось прибегать к маленьким профессиональным хитростям, чтобы опубликовать свою информацию. Как-то в 1996 году после долгих уговоров пресс-секретарь президента согласился рассказать о рабочем дне Роберта Кочаряна. Пока материал готовился к печати, Александр Григорян передумал и попросил его не публиковать. Но беседа получилась интересной, и удержаться от соблазна использовать ее было нелегко. В конце концов я решила вставить в радиопередачу о Нагорном Карабахе отрывок из интервью. Реакция была незамедлительной. «Я же просил тебя не делать этого», — по телефону выговорил мне Александр. «Я тебе обещала не печатать интервью, но о радио уговора не было», — без зазрения совести отпарировала я.
Больше всего неприятностей было с материалами политического характера, и здесь нужно было быть крайне осторожным. В 1996 году советник президента Армении (в то время — Левона Тер-Петросяна) по внешнеполитическим вопросам Жирайр Липаритян согласился ответить на мои вопросы. К сожалению, по техническим причинам в публикацию попали высказывания советника, которые руководство Армении не хотело бы видеть в прессе. Липаритян лично позвонил мне домой и в резком тоне сделал замечание. Пришлось дать разъяснение в прессе.
Приходит на память еще один драматический эпизод. Накануне отставки президента Армении Левона Тер-Петросяна в феврале 1998 года в армянской прессе появилась информация о том, что «эмиссары из Карабаха» побывали в приграничном с Нагорным Карабахом Горисе и публично призывали к перевороту. Из информации следовало, что руководил всем этим министр обороны НК Самвел Бабаян. Я позвонила премьер-министру НКР Леонарду Петросяну (трагически погибшему 27 октября 1999 года во время теракта в армянском парламенте). Тот ответил, что не располагает такой информацией. Тогда я позвонила лично министру. Он не стал отрицать. «Я ваши слова опубликую, господин министр», — сказала я. «Публикуй», — ответил Бабаян. Однако через несколько минут мне позвонили из Департамента информации и печати НКР и попросили согласовать материал с руководством Нагорного Карабаха. Но когда я добиралась до редакции, меня у лифта уже ждал сотрудник представительства НКР, который попросил меня поехать с ним в представительство. Пришлось подчиниться. Только послав статью по факсу и получив «добро» из Степанакерта, я наконец отослала ее в редакцию. Через несколько дней первый президент Армении Левон Тер-Петросян действительно подал в отставку. Повторюсь, что давления цензуры на себе, в принципе, я не испытывала, хотя приведенных выше эпизодов было немало.
В Нагорный Карабах часто приезжали иностранные журналисты, и в общении с ними мы не забывали о цензуре. Однажды в Степанакерте журналисты из Голландии изъявили желание посетить «оккупированные территории». Начальник штаба Армии обороны НКР Анатолий Зиневич приставил к нам офицера, и мы повезли гостей в находящийся под контролем армянских подразделений Агдам. По дороге мы обратили внимание на дорожный лозунг, оставшийся еще с советских времен, на котором огромными буквами было написано: «МИР БЕЗ ВОЙНЫ И ОРУЖИЯ — БУДУЩЕЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». По прибытии в Агдам голландцы захотели снять «жуткое зрелище». Однако командир полка Виталий Баласанян разрешил им сфотографировать только мечеть и памятник героям Великой Отечественной войны, которых не коснулась Карабахская война. «На войне как на войне», — улыбнулся командир. Когда же мы приехали в полностью сожженное азербайджанцами армянское село Храморт, я сказала голландским журналистам: «А теперь снимайте. Можете написать, что армяне после этого поступили с Агдамом точно так же».
Вообще, нужно сказать, что после войны журналистам в Нагорном Карабахе стало работать гораздо сложнее, в том смысле, что «героическое время» завершилось и началось время иное. Может быть, этим и объясняется то, что время военных журналистов как бы ушло с окончанием войны, хотя мы, о себе я могу сказать точно, еще какое-то время по инерции приезжали в «зону конфликта». Неизбежное расслоение общества, политические интриги, поствоенный синдром, к сожалению, коснулись и Нагорного Карабаха. Рушились мифы, менялись ориентиры и ценности, герои превращались в антигероев и попадали за решетку, создавались новые мифы, и рождались новые герои. Сегодня вместо нас в Нагорный Карабах приезжают другие журналисты, освещают другие проблемы. И жизнь продолжается. Хочется только, чтобы новые реалии приблизили нас к миру. К миру без войны.
Источник: © Центр экстремальной журналистики. Книга "Журналисты на войне в Карабахе"
Авет Демурян
Родился 28 ноября 1954 года. В 1976 году окончил филологический факультет Ереванского государственного института иностранных языков имени В. Брюсова. В 1980 году поступил на работу в армянское отделение агентства печати «Новости». С 1988 года — заведующий армянским отделением АПН, впоследствии — собственный корреспондент РИА «Новости». С 1982 по 1993 год — корреспондент «Московских новостей» в Армении.
Войну можно освещать, сидя в удобном кресле и мирно попивая кофе, за сотни километров от линии фронта. Причем достаточно передавать то, что предоставит пресс-служба военного ведомства, а при наличии небольшого воображения можно написать и статью. В одном из учебников по журналистике приводится фраза знаменитого американского журналиста: «Я должен увидеть это собственными глазами». Именно желание увидеть и прочувствовать все двигало мной, когда я отправлялся на войну. Мои воспоминания и опыт, которые я приобрел, не претендуют на то, чтобы стать истиной в последней инстанции, однако, думается, небезынтересно будет узнать, как может, а иногда и должен повести себя журналист в той или иной ситуации на войне.
Окружение
Найдя место для посадки, наш Ми-8 резко пошел вниз. Мы приземлились на поляне на вершине небольшой горы, близ села Мецшен в Мардакертском районе. В начале августа 1992 года там разрозненные отряды карабахских ополченцев вели тяжелейшие оборонительные бои с регулярной армией Азербайджана. Наступление азербайджанцев, начавшееся 12 июня, развивалось в целом успешно, несмотря на ожесточенное сопротивление карабахцев, — сказывалось превосходство в численности, технике, а также поддержка с воздуха. Благодаря своим хорошим контактам с вертолетчиками, я очутился в вертолете, в котором еще несколько ополченцев, рации, немного боеприпасов и продовольствия для одного из отрядов, действовавших в этом районе. Не имея связей, шансы журналиста попасть в вертолет, летевший в зону боевых действий, были равны нулю.
Себя я считал уже «закаленным», в зоне боевых действий приходилось бывать и ранее — в Шуше, в Степанакерте и Шаумяновском районе, который уже был занят азербайджанской армией. Хотя на фронте как таковом (несмотря на отсутствие линии фронта) я очутился впервые и поэтому немного нервничал. Вертолет, высадив шестерых ополченцев и меня, улетел. Мы остались одни на этой поляне, откуда хорошо было видно село Мецшен. К нашему удивлению, нас никто не встречал. 
Спустя час после прибытия один из ополченцев — Рубен — предложил пойти на разведку в село. Взяв свой автомат и несколько гранат, он спустился к Мецшену и вошел в село. Спустя 5–10 минут оттуда послышались автоматные очереди, взрыв гранаты, а затем все стихло. Больше Рубена мы не видели. Спустя полчаса мы увидели, как с восточной стороны в село вошли несколько танков, БМП, грузовики с пехотой. Стало ясно, что село уже занято азербайджанцами. Ближе к вечеру мы стали свидетелями тяжелого боя в 3–4 километрах к югу от села, куда вошли тяжелая техника и грузовики с пехотой. Наверняка этот бой вел тот самый отряд, который должен был встречать нас.
Поскольку в светлое время суток пробираться к своим было бы равносильно самоубийству, мы единодушно решили дождаться темноты. Закопали ящики с боеприпасами и кое-каким оборудованием, приметили место и сразу после наступления темноты двинулись на юго-восток, ориентируясь на звуки от разрывов снарядов, гранат и автоматных очередей. Обогнув село и сделав большой крюк, мы оказались в небольшом лесу. Почти сразу нас обстреляли, но пули, к счастью, прошли над головами. Мы тут же дали деру, пробежав как минимум километр-полтора, затаились в овраге. За нами никто не гнался, и мы решили замаскироваться и переночевать. Бой то затихал, то продолжался, постепенно отдаляясь от нас. Решили дежурить по очереди. Первым дежурить выпало мне, и Самвел, родом из Раздана, старший в этой импровизированной группе, предложил мне взять лишний автомат. Я, естественно, отказался, сославшись на то, что если и придется будить товарищей, то для этого необязательно открывать стрельбу. Подумав, Самвел со мной согласился.
Утром, осторожно выглянув из оврага, мы увидели, что и справа, и слева по проселочным дорогам движутся грузовики с пехотой и бронетехника. Разрывы снарядов слышались уже где-то далеко. Мы решили вновь дождаться темноты. Самвел снова предложил мне взять автомат. Однако я опять отказался, сказав, что кроме своего легкого рюкзака несу еще и два набитых снаряжением мешка. Кроме этого, добавил я, журналист не имеет права брать в руки оружие. Все с недоумением, двое даже со злостью уставились на меня. «У нас тут каждый человек на счету, а ты задом виляешь», — сказал мне Самвел, сняв с плеча автомат и передернув затвор. В этот момент единственный среди нас карабахец — Акоп, который наблюдал за дорогой, дал знак замолчать и спустился в овраг. «Кругом азеры, а ты тут разборки устраиваешь, — наорал он на Самвела. — Оставь его в покое». Акоп был уже опытным бойцом, а кроме этого, он единственный среди нас знал дорогу к своим. Самвел, как и остальные, его послушался. Мы опять вынуждены были спрятаться и только ночью двинулись в путь.
К своим мы вышли на четвертые сутки, после двух боев в лесу и заброшенном селе, потеряв одного ополченца убитым и двух бойцов ранеными. Но оружия в руки я все-таки не взял, хотя косые и недоуменные, порой даже злобные взгляды я ощущал на себе все время, пока мы пробивались к своим. А между тем все очень просто — попади я в плен с оружием, я перестал бы быть журналистом. И неясно, кем бы я в этом случае считался, — комбатантом, военнослужащим или гражданским лицом. Плена я не боялся, хотя и понимал, что церемониться со мной не стали бы, но стремление сохранить профессиональный статус было сильнее соблазна взять в руки оружие.
Наемники
Спустя два месяца я вновь оказался на фронте. По заданию газеты «Московские новости», корреспондентом которой я был уже давно, я приехал в Нагорный Карабах, чтобы написать о пилоте-наемнике Юрии Беличенко, самолет которого был сбит над Мардакертом. Но об этом чуть позже.
По всей линии фронта карабахские отряды вели тяжелые оборонительные бои. Противник был силен и многочислен и, не считаясь с потерями, медленно продвигался вперед. На участке фронта близ села Акоп Камари, куда я в этот день приехал, бой уже завершился. Противник был отбит второй раз за день. На разведку ушла одна группа ополченцев, за ней — вторая. Первая группа разведчиков вернулась в полночь и доложила, что азербайджанцы понесли большие потери, на смену им прибыло новое подразделение, но разговоры в окопах велись на каком-то непонятном языке.
Под утро в расположении противника вдруг началась дикая стрельба, которая спустя десять минут прекратилась. А через час без потерь вернулась и вторая группа разведчиков с «языком». «Язык» — парнишка лет шестнадцати, по национальности чеченец, рассказал, что большой отряд чеченцев прибыл из Грозного и почти сразу направился на фронт. «Взрослые говорили, что нам дадут хорошие деньги, а потом обещали еще больше», — сообщил Муса на допросе.
«Мы уже возвращались, когда в окопах я услышал непонятный говор, — рассказал мне командир группы Валера, по кличке «черный полковник». — Вижу, в окопе сидят трое и курят. Я в окоп, но за оружие они схватиться не успели. Двоих уложил, а этот, — кивает на парнишку, — схватился за голову и сжался в комок. Жалко стало, пацан еще. Я его в охапку и бежать. Ребята прикрыли. Отсиделись в лесочке и дошли до своих». Как позже выяснилось, это подразделение чеченских наемников было частью большого оряда, которым командовал Шамиль Басаев.
Спустя некоторое время, уже будучи в Ереване, я узнал, что чеченский парнишка Муса был доставлен сюда и к нему был вызван отец, который повсюду, в том числе и в Баку, искал своего отпрыска. Знакомый из органов госбезопасности рассказал, что отец при них так избил несостоявшегося боевика, что его увозили на носилках.
Добиться беседы с пилотом-наемником оказалось делом непростым, но и здесь помогли хорошие связи с военными и знакомства в руководстве Нагорного Карабаха. Бомбивший мирных жителей, пилот в следственном изоляторе выглядел довольно жалко, запинался при ответах. Несмотря на это, интервью удалось и было затем опубликовано в «Московских новостях» с фотографией, сделанной известным фотожурналистом Рубеном Мангасаряном.
С Беличенко спустя несколько месяцев мне пришлось беседовать еще раз, когда он делил нары в камере следственного изолятора с другим пилотом-наемником — Александром Яковлевым, самолет которого был сбит в начале 1993 года над Карабахом. Экс-«истребители» выглядели довольно прилично, одеты они были в джинсы, куртки и кроссовки (Красный Крест постарался), оба отвечали на вопросы уверенно, хотя отлично понимали, что их ждет. Их фотография, также сделанная Рубеном Мангасаряном, была помещена на первую полосу «Московских новостей».
Наемников, воевавших на стороне азербайджанцев, было много: украинцы, афганцы, турки, чеченцы. Брали в плен и русских наемников, но их было мало. Одного из них я увидел в Шушинской тюрьме. Валера из Владивостока (к сожалению, его фамилию я не смог найти в своем архиве) рассказал, что его взяли в плен пьяным и спавшим в обнимку с автоматом и бочонком вина и что он вообще ни в кого не стрелял. Писал я и о попавших в плен афганцах и турках, а на фронте как-то присутствовал при допросе молодого танкиста, украинца по национальности, попавшего в плен буквально за полчаса до этого. Хотя в комнате не было ни одного русского, он все время повторял: «Я вас москалей везде давить буду», отказываясь при этом отвечать на вопросы.
Зимой 1994 года, будучи на фронте, в Мардакертском районе, близ села Мадагис, я оказался свидетелем того, как после атаки, отбитой армянами, азербайджанцы пытались утащить труп одного, по всей видимости командира. Потеряв несколько солдат, они отошли. Их попытки не прекращались в течение нескольких дней. Только на четвертые сутки ночью им наконец удалось перетащить этот труп к себе. Это им дорого обошлось — за эти несколько дней азербайджанцы потеряли убитыми около двадцати человек. Позже со слов пленных мы узнали, что убитый был турком, видным функционером турецкой организации «Серые волки». К слову, бои в эти дни шли тяжелейшие: азербайджанская армия, не считаясь с потерями сотен солдат, пыталась прорвать линию фронта. Армянская же сторона только за три дня боев потеряла убитыми и ранеными несколько десятков человек.
Геранбойский батальон с противоположной стороны
Фильм Александра Невзорова «Геранбойский батальон» сослужил плохую службу пропагандистской машине Азербайджана. Весной 1993 года, в первой декаде марта, близ Сарсангского водохранилища шли тяжелые бои — оно не раз переходило из рук в руки. Наконец степанакертскому полку удалось оттеснить противника к селу Мецшен и после его взятия продолжить теснить врага. Я в это время находился на позициях батальона, который был расположен на левом фланге этого полка и огнем отсекал попытки контратакующего противника обойти полк.
В это время на позициях азербайджанцев появилось несколько автомобилей, среди которых была белая «Нива». Поскольку мы находились на вершине сопки, нам было хорошо видно все происходящее вокруг. Азербайджанцы силами до батальона при поддержке бронетехники поднялись было в атаку, но находившиеся перед ними армяне открыли ураганный огонь, в результате чего атака сразу захлебнулась, почти и не начавшись. Особенно старались минометчики и пулеметчики, которые не давали противнику поднять голову. Под непрерывным огнем белая «Нива» заметалась. Из машины выскочили двое и залегли. Затем под прикрытием брони «Нива» отошла назад и рванула с места действия, уже будучи вне зоны обстрела. Позже я узнал, что именно там снимал свой фильм Александр Невзоров, а потом мне стало известно, что по другую сторону сопки на наших позициях находился Дмитрий Писаренко, корреспондент НТВ в Армении, который со своим оператором также снимал этот бой.
Ни дня без шутки
На войне, как, впрочем, и повсюду в жизни, грустное и веселое, трагичное и смешное неотделимы друг от друга.
В 1993 году мне пришлось несколько дней провести в одной роте, девиз которой был «Ни дня без шутки». Бойцы постоянно подшучивали друг над другом, над командиром и даже мне однажды устроили шутливую проверку. Но буквально все лежали на земле от хохота из-за следующего случая. После короткого боя мы вошли в брошенную азербайджанцами деревню и скоро покинули ее. А в роте служил сапер по имени Гагик, который минировал буквально все: дома, сараи, туалеты — словом, все те места, куда мог зайти противник. На выходе из деревни обнаружилось, что неизвестно куда подевался боец по имени Седрак. На вопрос командира роты о местонахождении Сето (так его называли сослуживцы) последовал ответ, что он пошел в туалет.
Резко побледневший Гагик вскрикнул, что он только что поставил там растяжку. Именно в этот момент прогремел взрыв, и из туалета, который развалился у нас на глазах, вылетел Сето с автоматом в руке. Но в каком виде — в коротком полушубке, без брюк и исподнего, но в сапогах. Все мы подумали, что он либо погиб, либо ранен. Но в этот момент Сето вскочил, передернул затвор и заорал: «Где этот сукин сын?» Надо было видеть, с какой спринтерской скоростью удирал от него Гагик, а за ним бежал полуголый Сето. Гагик вернулся в отряд только на третий день, когда наконец удалось утихомирить Сето. А Гагик пообещал, что больше не будет ничего минировать.
В самом начале вооруженного противостояния, когда шли перестрелки на границе Азербайджана и Армении, я стал свидетелем еще одного случая. Идет бой, в окопе ополченец из Еревана со снайперской винтовкой, рядом — местный житель. Только снайпер поймал в прицел одного из азербайджанцев, как сельчанин ему говорит: «Слушай, не убивай его, он мне четыре тысячи рублей должен». Снайпер засмеялся — ему ничего не оставалось, как легко ранить азербайджанца, которого сразу оттащили в укрытие.
Однажды, в 1993 году, когда я пришел в Степанакертский следственный изолятор, то во дворе увидел сидящего на стуле азербайджанца, которого брил один из контролеров. Начальник изолятора пояснил, что это некий Исмаил Джабраилов, тракторист одного из сел Физулинского района, которого вместе с трактором захватили разведчики. «Завтра будем менять его на нашего. А может, и просто так отдадим». Спустя несколько месяцев во дворе изолятора я вновь увидел ту же картину с тем же самым трактористом и опешил. «Вы что, его тогда не отдали?» — спрашиваю у начальника изолятора. А он в ответ смеется: «Да нет, отдать-то отдали, только неделю назад он на своем тракторе опять заехал в расположение наших. Ты бы видел, какой хохот здесь стоял, когда его привезли. У нас ему явно понравилось. Завтра снова его отдаем. Я ему уже сказал, чтобы он подальше держался от наших, а то в третий раз не выпущу». А вообще смешных ситуаций на фронте было много, но мне больше всего запомнились эти.
В порядке совета коллегам
В завершение мне хотелось бы поделиться своим опытом с теми коллегами, которые собираются в первый раз выехать в зону боевых действий. Во-первых, на фронте ни в коем случае нельзя высовываться, и не только из окопа. Необходимо помнить, что снайперы есть на любой войне и они не разбираются, кто перед ними — журналист или солдат.
Во-вторых, не рекомендуется надевать яркую одежду, но в то же время носить военную форму также нежелательно. Лучше всего использовать защитные цвета и легкую обувь, также неброскую. Отправляясь на линию фронта, лучше всего брать с собой минимум вещей — белье, сменную одежду, сигареты, галеты. Ну и профессиональные принадлежности — диктофон, батарейки, блокнот, ручку. Все это можно разместить в небольшом рюкзаке и повесить его за спину.
Необходимо избегать конфликтных ситуаций с военными, у них свои требования, и с ними лучше дружить, чем ссориться.
Установив хорошие отношения с местными жителями и гражданской властью, надо помнить, что они могут оказать существенное содействие в, казалось бы, безвыходной ситуации, не говоря уже о том, что у них можно остановиться на ночлег и в то же время получить необходимую информацию. А гражданские власти могут оказать содействие в передаче материала по назначению.
Необходимо также помнить, что при получении информации на фронте и в тылу, где все подчинено законам военного времени, излишние вопросы могут вызвать подозрение.
В заключение хочу сказать, что мои советы не являются исчерпывающими. Несомненно, их может быть и больше. Однако я желаю, чтобы ими приходилось пользоваться как можно реже, хотя и понимаю, что освещать вооруженные конфликты многим из нас еще придется. Не хочу пророчествовать, но, увы, наше время оставляет мало надежд для оптимизма.
Источник: © Центр экстремальной журналистики. Книга "Журналисты на войне в Карабахе" (с сокращениями)
Григор Бабаян
Родился в 1957 году, по образованию театральный режиссер и кинодраматург. В 1992 году — корреспондент, а затем военный корреспондент газеты «Еркир» («Страна») в Нагорном Карабахе. В 1993 — 1994 годах — заместитель главного редактора газеты «Еркир». Последние годы — инвалид 2-й группы и работает дома. До последнего времени регулярно публиковал свои статьи в газете «Айоц ашхар» («Мир армян»).
Неуклюже, пожалуй, оправдываясь тем, что слишком многое мешает мне с ходу говорить о Карабахской войне (а кому же, интересно, легко и приятно о войне вспоминать?), позволю себе вспомнить события девятилетней давности.
Не люблю журналистов. В последующие за Ходжалу дни и в течение всего марта 1992 года в Карабах прилетало много журналистов. Их путь был нелегким, и иногда они были вынуждены дожидаться вертолета в аэропорту «Эребуни» по нескольку дней. В большинстве своем это были профессионалы, не единожды побывавшие в разных «горячих точках» планеты, и, конечно же, они прекрасно понимали, где оказались и что может их ожидать. А мы, армяне, кроме других видов блокад находились еще и в информационной, поэтому приезд каждого журналиста, намеревавшегося написать о нас правду, был благом.
Этими неоспоримыми доводами руководствовался и председатель комиссии внешних отношений Верховного Совета Левон Мелик-Шахназарян, который вместе с пресс-секретарем ВС Гегамом Багдасаряном должен был ежедневно ломать голову, где бы в полуразрушенном обстрелянном городе разместить их, чем накормить, как отправить в выбранные ими места и так далее. Но даже его безграничному терпению приходил конец, когда после десяти-, двадцати- и тридцатикратного объяснения, что нет бензина, что «дорогая фрау» или «уважаемый мсье» не могут поехать в Аскеран, Мардакерт или Мартуни и вернуться, потому что нет этого распроклятого горючего, эти самые «фрау» и «мсье» недоверчиво разглядывали широкие плечи Левона и упрямым полуголосьем жаловались, что им ничего не хотят показывать, что азербайджанцы были гораздо приветливее и практичнее.
В конце концов однажды терпение Мелик-Шахназаряна лопнуло окончательно, и на троих американских телевизионщиков он наорал так, что те перепугались, наверное, больше, чем за все время иракской войны. Бедные ребята с мучениями пешком добрались из ходжалинского аэропорта до Степанакерта (сам-то я видел сотни карабахских дедушек и бабушек, вышагивающих путь вдвое и втрое длиннее, напевая что-то себе под нос, да еще с ношей на плечах, но какое может быть сравнение!), поднялись на второй этаж в приемную председателя ВС, побросали свои сумки и расположились на них, протянув длинные ноги к печке-буржуйке. Левон вошел, посмотрел на них, побагровел и загремел голосом бывшего борца:
— Это что за безобразие! Они что, разлеглись бы так в приемной своего президента? Выведите их отсюда!..
Американцев провели в комнату рядом, что для них было несомненной трагедией, потому что в приемной горела печка и стекла в окнах были целы.
В той же приемной случилась и другая история. Итальянский телеоператор, рыжий мужчина лет сорока, все время вертелся в кресле, отрывисто жестикулировал, бормотал что-то...
— Что с ним? — спросил я переводчицу.
— Три дня уже тут сидит, — ответила она. — Недоволен тем, что нечего снимать.
Действительно, город уже третий день почему-то не обстреливали.
Итальянец взглянул на меня, вскочил, поднял руки вверх и на родном языке произнес трехминутную речь. Потом устремил на меня полубезумный взор, уставил указательные пальцы обеих рук пистолетом вперед и отчаянно воскликнул на доступном для моего примитивного ума языке:
— Пиф-паф нету... Войны нету...
Только искренний смех присутствующих удержал меня от благородного позыва устроить для этого коллеги что-то действительно похожее на «пиф-паф».
— Этот придурок был бы счастлив, — сказал я телохранителю Артура Мкртчяна (председатель Верховного Совета в 1991–1992 годах) Або, — если бы на его глазах разрушилось несколько зданий и погибло несколько десятков армян, лишь бы у него было что снимать.
— Ничего, — примирительно сказал Або. — Работа у него такая.
На самом деле не так уж просто было определить, какая у нас работа на войне. Такие вроде бы общепонятные клише, как непредвзятое освещение событий или предоставление объективной информации, не всегда и не полностью исчерпывают действительное содержание этой работы. Объективность, на мой взгляд, здесь просто невозможна. Честность и правдивость, конечно, естественны и обязательны, но объективность при этом зачастую весьма условна: трудно быть непредвзятым, если уже оказался на какой-то одной и единственно для тебя доступной стороне фронта, уже занял чью-то позицию своим выбором или же выбором судьбы.
Есть воюющие стороны, есть третья, так сказать, сторона — очень многосторонняя, но ты, хотя бы теоретически, можешь, конечно же, держаться своей стороны, своей позиции. Вот эта самая позиция и удивила меня, когда я перечитал свою же заметку девятилетней давности. В ней я, оказывается, на стороне чиновника (хотя какой из Левона чиновник — его просто не пустили на войну и определили на работу с дипломатами и прессой). И телохранитель Або, оказывается, был мне ближе и роднее, чем свои же братья-журналисты, которые, преодолев немалые расстояния и большие трудности, не без риска для жизни прилетели в «горячую точку», чтобы рассказать миру правду о Карабахской войне. Или неполную правду. Потому что полную за несколько часов или дней просто невозможно узнать. Но об этом потом.
В действительности журналистская солидарность, конечно же, никоим образом попрана не была, и в контексте других публикаций читателю нашей газеты была совершенно понятна утрированность ситуации. И все-таки мы с коллегами оказались, может быть, на одной стороне, но, безусловно, на разных позициях. Не в идеологическом плане, а, так сказать, дислокационном. Я сидел в окопах, они же стояли где-то далеко за линией огня. Опять же не всегда в буквальном смысле: сидя в одной комнате рядом с той же печкой, мы видели и, соответственно, описывали совершенно разную войну. И опять же не в событийном плане, а в позиционном. И поэтому ни я, ни они никак не могли объективно и непредвзято увидеть все поле войны: я — потому что был слишком близко от нее, они — потому что даже приблизиться к ней не могли, даже если снимали репортаж с передней линии фронта.
Война отвратительно многолика, вернее, извините, многорожа, а мы, несмотря на все наши благородные побуждения и честные усилия, всегда или слишком близоруки, или чересчур дальнозорки. Если в качестве примера привести, скажем, Чечню, то я, например, читатель и телезритель, по прошествии стольких лет не то что не уверен, что знаю про эту войну что-то, а уверен, что почти ничего не знаю. В лучшем случае узнаешь только факты, а факты — это еще не действительность. Ну, не вся действительность.
К фактам, к той же информации в 1992 тяжелом и напряженном году, доступа у меня было несравненно больше, чем у иностранных коллег, которые очень часто и напрасно допытывались того, что я узнавал за несколько минут или уже знал заранее. Но эта кажущаяся привилегия на практике не давала мне почти никаких преимуществ: я не мог оперировать доступной мне информацией так же свободно, как они. Самоцензура была жесткая. И возникла она не в результате внешнего давления или страха перед кем-то или чем-то, а как нечто само собой разумеющееся: владеющие информацией люди, с которыми я общался, и мысли не могли допустить, что я проболтаюсь, скажем, о готовящемся наступлении или еще о чем-то подобном. Иначе наше общение стало бы просто невозможным.
Дело было не в дисциплине и не в диктате властей, а в простой порядочности и в чувстве долга, если хотите. Я думаю, это одна из причин, почему в годы войны ни в Армении, ни даже в Карабахе не было цензуры в общепринятом смысле этого слова. Потому что внутренняя самоцензура развилась в огромной степени даже у тех, кто не имел непосредственного отношения ни к армии, ни к политике. Все знали все. Некоторые знали больше. Но не говорили и не писали больше того, что знали все. Такую самоцензуру с улыбкой или без нее можно называть патриотизмом. И что странное я заметил в Карабахе, общаясь и с российскими, и с западными журналистами, «наши» без лишних слов и договоренностей тоже сразу, казалось, понимали и принимали, что да, есть вещи, о которых нужно писать осторожно. Что это, общее советское наследство или что-то другое?
Редакционная цензура наверняка была, но на своей скромной персоне я это никак не почувствовал. И думаю, что дело не в особом уважении к моему мастерству, просто в редакции были абсолютно уверены, что гипертрофированная самоцензура не даст мне написать ни единого лишнего слова. И поверьте, это относится не только ко мне. Хотим мы этого или нет, но журналисты воюющих стран волей-неволей становятся участниками войны. Или же ее противниками (что возможно не только гипотетически), но это тоже своего рода участие. Но как бы там ни было, они, на мой взгляд, никак не могут смотреть на войну трезвым и всеобъемлющим взором. Этот взор изначально затуманен. Могут, конечно, вопреки всем военным и гражданским запретам резать правду-матку обо всех нелицеприятных фактах, но мы же говорим о большем, чем факты. Журналист-еврей в тех же фактах видит совсем не то, что журналист-араб. Иностранцы же видят совсем другое. И даже если предположить, что однажды они слово в слово напишут одно и то же, все равно для их читателей это будет не одна и та же информация. Что же получается: нельзя узнавать из средств массовой информации всю правду о войне? Наверное, можно именно в совокупности всех этих взглядов — противоположных и чужих. Периметр вырисовывается, конечно, весьма приблизительный, но правду жизни, наверное, и нельзя измерять точными науками.
Был случай в Мартуни. Когда мы с моим знакомым добровольцем, воюющим уже второй год, от райцентра шли к соседнему селу, еще занятому азербайджанцами, нас догнал грязно-белый «Москвич», сидящий рядом с водителем лысоватый бородач открыл окошко, хмуро оглянул мою чересчур гражданскую фигуру и строго спросил не меня, а солдата:
— Кто такой?
— Корреспондент, — вместо солдата скромно ответил я.
— Какой газеты? — вопрос был опять к солдату.
Я назвал газету. Бородач посмотрел на меня уже снисходительно и сказал солдату:
— Хорошенько ему все покажи. И с ребятами пусть поговорит.
И уехал.
— Кто это был? — спросил я моего провожатого
— Командир, — ответил он. — Монте.
Да, это был ставший потом легендарным Монте
.
И если бы он не благоволил к командировавшей меня газете, то меня тотчас прогнали бы не только с участка фронта, но и вообще из Мартуни. Доступно и справедливо объясняя это тем, что здесь бомбят и стреляют, и вообще всяким журналистам тут не место. Вот тебе и свобода получения информации. Она есть всегда. И ее никогда нет.
Эта относительность часто проявлялась и в том, какие источники информации были наиболее доступны. Иногда, чтобы узнать самую простую новость, приходилось обращаться к самому высокому начальству, потому что подчиненные боялись проговориться и выдать тайны, которых, впрочем, они и не знали. А командиры батальонов, как правило, были гораздо откровеннее, чем их взводные. Однажды поздним вечером прапорщик в штабе не позволил мне связаться с редакцией, и я был вынужден позвонить в Ереван из кабинета... председателя ВС. Но относится это, конечно, не только к Карабаху и не только к военной обстановке: как известно, самые суровые и неприступные люди на свете — это гостиничные швейцары.
Переиначивая известную фразу, можно сказать, что мир прекрасен всегда одинаково, а каждая война уродлива по-своему. На передовой мне приходилось бывать часто и подолгу, и со мной всегда была граната Ф-1. Это было не позерством, а простой необходимостью: на войне всякое может случиться, а после достоверных рассказов о том, что делалось иногда с пленными, я твердо знал — попасть в плен мне нельзя. Европейским журналистам, которым я как-то рассказал об этом, такое было совершенно непонятно. И дай Бог, чтобы не было понятно никому.
Источник: © Центр экстремальной журналистики. Книга "Журналисты на войне в Карабахе" (с сокращениями)
Продолжение следует...
