Дмитрий Синецкий. Чужая война.

В Карабах Дмитрий Синецкий отправился, что называется, по воле случая. Впрочем, читатель узнает про все это на первых же страницах повести. Ставил автор перед собой скромную журналистскую задачу: честно, без предвзятости запечатлеть взятой напрокат японской кинокамерой то, что он сумеет увидеть на этой "чужой войне". Ну и, может быть, если получится, написать об увиденном.
И написал. Действительно честно. Боюсь даже, что кое у кого повесть вызовет желание распечь писателя за недостаточно святое отношение к понятию "незыблемости и целостности" государственных границ, проведенных большевиками в 1921 гoду ...

 

     Этого там и в самом деле нет. А есть естественная реакция нормальногo человека на представшую перед глазами трагедию целого народа... Читая рукопись, я радовалась щедрой открытости души молодогo автора, его способности к простодушной самоиронии, мягкой благoродности общения героев, своеобразной выразительности их интонаций. Думала я и о том, что п р а в д а о жизни и борьбе карабахцев благодаря этой талантливой вещи откроется теперь более широкому кругу людей.

     Казалось бы, странные какие суждения. Едва ли не ежедневно газеты, радио, информационные программы телевидения дают сообщения из Нагорно-Карабахской Республики. Но вот об этом-то и следует сказать несколько слов особо.
В повести "Чужая война" есть сцена, когда бойцы и жители блокадногo Степанакерта, застыв перед единственным работающим во всем Карабахе телевизором, внимают вестям из Москвы: "Добрый вечер! Сегодня в выпуске... " В комнате умирает всякий звук. "... снова было нарушено соглашение о прекращении". Показывают видеоролики месячной давности: откуда ж новым взяться, если все мы здесь сидим. И - слова, слова... Ничего нового. Опять "только переговорный процесс", "меры к скорейшему урегули... ". Мертвому припарки. "Агентство Азеринформ сообщает... " Возмущенный вздох проносится по комнате: оказывается, мы сегодня обстреляли мирный город Шушу из установок "Град"! Да если бы в Шуше рвался "Град", у нас здесь в ушах бы звенело: Шуша же рядом! Ну ни стыда, ни совести...

     Комментировать здесь, конечно же, нечего, Странный принцип многих наших ведущих при освещении материалов межнациональных конфликтов имеет результаты весьма плачевные.
      Высшей справедливости, которую они, видимо, предполагали, демонстрируя собственную отстраненность от происходящего, не получилось. Слушая каждую из воюющих сторон, люди испытывают великую неловкость: они не знают, кому верить. И, раздраженные, начинают плохо относиться и к тем и к другим. Не забудем еще и про беженцев. Про то, что в горячих точках ни за что ни про что погибают ни в чем не повинные солдаты и офицеры (я - не о наемниках, конечно!) из России.

     Ну вот, услышали мы, как люди одной национальности бомбили ночной город с мирными жителями другой национальности. А потом - почти в зеркальном отражении - еще раз. Только с противоположными знаками. Что делать нам, зрителям, слушателям? Унаследовать спокойную осведомленность от ведущих? Или найти страшной статистике место где-то среди оберегаемых памятью законов геометрии или правил синтаксиса? А может, надо просто забыть об увиденном и, переключив программу, плакать вместе с богатыми, погрузившись в мир игрушечных страстей и декоративных страданий? А там, не у нас, пусть себе матери хоронят детей, а дети остаются без родителей... Не поняв, что и почему происходит на той, чужой войне, легко остаться и в стороне. Все равно от нас, похоже, ничего не зависит! А мы никому ничего плохого не делаем. Пусть сами разбираются!

     Да, в наш собственный дом гражданской войной все это пока не вошло. И может быть, дай бог, и не войдет. Только следует ли потом удивляться все ширящейся волне преступности, безмерной детской жестокости и невиданной прежде жестокости к детям? Черствости и равнодушию общества к старикам, больным, к чужой беде, чужим страданиям?
И ведь давно замечено, и не одним человеком, что карабахской трагедии не было бы, не будь Афганистана. А не случись Карабаха, не последовали бы страшные, кровавые события в Тбилиси, Баку, Осетии и Абхазии. Чей черед теперь подходит при нашем молчаливом неучастии... По ком звонит колокол?

      Впрочем, вернемся все-таки к повести. Дмитрию Синецкому нет еще и тридцати лет. Это первая его большая напечатанная вещь. Он окончил технический вуз, но потянулся к журналистике, телевидению, писанию. В поисках своей темы отправился в Карабах.
Расскажу еще о том, как "Рго Armenia" и автор нашли друг друга. Прочитав в "Московских новостях" отрывок из повести, редакция бросилась на поиски Дмитрия Синецкоro. Но одни телефоны молчали, другие были часами заняты. Когда же мы сумели через эту занятость пробиться, оказалось, что он в отпуске. И надо заметить, что никто-никто еще не слышал о таком писателе - Дмитрии Синецком...

      В пору, когда повседневная редакционная суета несколько ослабила наш поисковый напор, Дмитрий Борисович пришел в "Рго Armenia" сам. Случайно он увидел номер журнала в киоске. Прочел его и справедливо подумал, что именно сюда ему надо отнести недавно законченную повесть. Прочитав рукопись, мы не мешкая поставили ее в очередной номер. Читайте повесть в ближайших двух-трех номерах. Будет желание - напишите нам, какие мысли и чувства возникли у вас при чтении.
                                                                                                                               

                                                                                                                                Галина Петрова

  Первая публикация электронной версии.

---------------------------------

Использование материалов исключительно с согласия автора.

Ссылка на источник обязательна.

События, описанные в повести, происходили на территории Нагорного Карабаха
в феврале-марте 1992 года. Имена и портреты действующих лиц частично
изменены по их желанию и из соображений их безопасности.

 

Дмитрий Синецкий

ЧУЖАЯ ВОЙНА

Документальная повесть.

1992-1993

 

      Кирилл позвонил на студию, конечно же, в самый неподходящий момент. Я чертыхнулся, ткнул пальцем в кнопку "пауза", и на мониторе с полуоткрытым ртом замер народный депутат России г-н А. Я встал и вышел из монтажной, а депутат назойливо пялился мне в спину. Сейчас Кирилл скажет, что не может приехать, и будет просить его заменить. Черта с два! Я прикурил сигарету и подсел к телефону.

- Старик... - Голос у Кирюши звучал особенно вкрадчиво. Ну конечно - сейчас он скажет, что у него неожиданная проблема. - У меня к тебе одно дело
- Какое дело? - осведомился я сталистым голоском.
- Это новость тире предложение. Ты помнишь Прошечкина?
Я не помнил.
- Из антифашистского центра. Я с ним в Ташкент осенью ездил.

     Я вспомнил. Этот Прошечкин осенью 1991-го подговорил Кирюшу ехать телеоператором на несанкционированный митинг в Ташкенте. Они поехали, но никакого митинга там не было, потому что узбекские менты арестовали всех участников и заодно Прошечкина с Кирюшей. Подержали в участке часика четыре и отпустили восвояси. Так Кирюша ничего там и не снимал.

- Ну и что Прошечкин?
- Понимаешь, старик, звонит он и говорит: "Не хочешь ли коньячку попить на халявку?" Я его спрашиваю: "Какого коньячку?" А он: "Армянского". - Кирюша выдержал эффектную паузу и, что называется, убил: - Так вот, старик, Прошечкин едет в Карабах. Собрал со своими антифашистами гуманитарную помощь и едет. Ему, естественно, нужен человек с камерой, то есть мы.
- Мы?
- Мы. Понимаешь, старик, одному мне туда как-то...
- Понятно. А камеру где взять?
Кирилл помялся и не очень уверенно ответил:
- В Эн-би-си могут дать... А ты сам-то что думаешь?
- Насчет чего?
- Ну, мы едем или не едем?
Я ответил:
- Едем.

... Я повесил трубку и посмотрел в пепельницу. Зря сигарета истлела - забыл про нее. Куда меня понесло? Что я, пацан, что ли, "на фронт бегать". Семья опять же, дочке третий год. А как пристрелят там? И вообще, ну зачем мне чужая война?
Я вернулся в монтажную. С монитора смотрел на меня народный депутат России с полуоткрытым ртом: зачем тебе?

     Ну, прежде всего мы еще никуда не едем. Сомневаюсь я насчет камеры из Эн-би-си. А вообще-то ехать или не ехать я ведь решил не сейчас. В прошлом ноябре я согласился туда отправиться с наблюдателями от Демроссии. Тогда кто-то что-то не организовал, и поездка сорвалась. Но с того времени я привык следить за этой войной по телевизору: в "Вестях" и "Новостях". Я привык каждую газету начинать с этой войны. Я готовился. Теперь, видимо, кто-то (Кто-то!) решил, что я готов, и Кирилл позвонил на студию.

Кроме того (пошутил я сам с собой), Кирюша - Обезьяна, и в этом году ему, по идее, должно везти. А мне как Дракону в этом году надлежит слушаться Обезьяну и не отказываться от ее предложений.
Я сел за монтажный стол и выключил надоевшего депутата. Работы - выше крыши ... Ничего, ребята помогут. Я заметил, что пальцы моей левой руки выстукивают по крышке пульта простую дробь: "Ка-ра-бах! Ка-ра-бах! Ка-ра-бах!".. И тут же вспомнил то ли где-то прочитанную, то ли придуманную в дни маразма "лещинку": "Имя этой земли звучит, как короткая автоматная очередь, эхом отдающаяся в горах... ". Идиотство какое-то. Мы ведь еще никуда не едем.

     Аэрофлотское кресло стискивало мне бока, рядом кряхтел Кирилл, сидя пытаясь снять с себя куртку. Места нам с ним достались в самом хвосте самолета, где спинки кресел не откидывались.
Что значит - достались места? Самолет же, а не трамвай. Да очень просто. С некоторых пор рейсы Москва-Ереван заполняются отнюдь не согласно купленным билетам, а как придется. Армянские стюардессы с вежливым раздражением кричат: "Садитесь на свободные!" - и в узкой трубе "ТУ-154" между кресел снуют туда и обратно армянские коммерсанты с фирменными коробками в руках и на головах. Телевизоры, видюшники... Зачем им эта война?..

      Только начало пути, а я уже устал. Была давка у регистрационной стойки и в зоне спецконтроля. Какой там" к черту, контроль? Ошалевшие менты смотрят в телевизор, сквозь машину-просвечивалку бесконечной чередой плывут тюки и коробки с призрачным богатством внутри. Гортанно перекликаясь, хозяева хватают с транспортера свое и тащат к стеночке. В сумрачном, заплеванном зале, разбитом на секции железными гулкими стенами, это похоже на шмон лагерного этапа. Тем более похоже, что хорошо одетая коммерческая публика ведет себя соответствующе: сидят у стен на корточках, покуривая, вызывающе прохаживаются, глубоко засунув руки в карманы кожаных курточек-безразмерок. То и дело вспыхивает ругань, а вот вдруг все вскочили и вытолкались сквозь двери на летное поле: там бестолково и горячо дрались несколько человек. Подрались и разбежались, грозя друг другу ... Противно. Если там такая же война...

     - Межнациональные конфликты, - нервно усмехнулся Кирилл и бережно прижал к боку камеру, выданную нам под честное слово в Эн-би-си, фантастическую компактную камеру "Хай-8". В рублях эта камера стоила миллиона полтора... Толстенькая книжка по пользованию камерой лежала у меня в рюкзаке. В самолете ее предстояло прочесть по-английски (что возможно) И все запомнить (что вряд ли).
- Порядок! - возник откуда-то сбоку Прошечкин.
- Сейчас начнут посадку.
Мы пошли вслед за ним сквозь плечи и спины. Антифашист Прошечкин, высокий и гибкий, как удочка, бодро пошучивал и объяснял, что начальник смены в стельку - я позвонил в Моссовет - они перепугались - гуманитарный груз уже на поле - Володя его охраняет".

     Прошечкин, в кожаной фуражечке, весело сверкал бликами очков, оборачиваясь к нам на ходу. Он был похож на Шевчука из группы "ДДТ".
Антифашист Иван Помидоров.
Рядом с Кириллом шел Советский Писатель. Звали его Ш., и Кирилл, знакомясь с ним, воскликнул:
- А, Вы тот самый Ш.! Знаете, моя мама иллюстрировала вашу книгу.
Это знакомство происходило часом раньше у справочной Внуковского аэропорта. Советский Писатель обрадовался Кириллову сообщению и стал еще более вальяжен. У него были васильковые глаза и аккуратнейший седой зачес назад. Истинный писатель, каких рисуют на дружеских шаржах.

     Тут же, ростом почти вровень со справочной будкой, стоял добрейший Володя Федоров, соратник Прошечкина по московскому антифашизму. Темные круглые Володины глаза смотрели из-за надтреснутых очков, словно говоря: вот, мама, в Карабах еду. Впрочем, как раз он-то уже бывал в Карабахе - вместе с Прошечкиным, на декабрьском референдуме.

     Прошечкин своим убедительным митинговым голосом объяснял нам положение дел: " ... не думайте, что Степанакерт - сплошные руины. Да, есть разрушения, да, есть жертвы. Но я уверен, аб-солютно уверен, что город как таковой существует по-прежнему. Правда, Володя? Я же знаю, что наши друзья-журналисты, то есть люди бе-зо вся-ких остатков совести (ха-ха, Дима, Кирилл, - не принимайте лично!), склонны драматизировать ситуацию! Дима, Кирилл, вот скажите мне как профессионалы: если перед вами стоят два дома, один целый, а другой разрушенный прямым попаданием, - Какой из них вы будете снимать и показывать народу? Ну? Какой? Пр-равильно, раз-ру-шенный! Хотя, конечно, "Град" - штука неприятная. Правда, Володя?"
Володя слушал Прошечкина и кивал. Один его вид успокаивал и придавал некую весомую солидность нашей разношерстной миссии...
     

      Загорелись таблички "Не курить! Пристегнуть... "
- Старик, - Кирилл снял наконец куртку и запихал ее под себя, - я знаешь что подумал: это хорошо, что мы едем вдвоем. Потому что вот в такие паузы - сидишь, ждешь - начинает закрадываться подозрение: а не последний ли я идиот, что ввязался в эту историю? Потому что все другие едут вроде бы понятно почему: Прошечкин свою политику делает, а Володя вообще директор этого антифашистского фонда.
- Чего директор? - не понял я.
- Ну, при антифашистском центре Прошечкина есть антифашистский фонд Володи. Он-то как раз и собрал деньги на медикаменты, что мы везем.
- А писатель?
Кирилл пожал плечами.
- Не знаю. Он, кажется, много про Армению пишет, про Карабах. Его Прошечкин пригласил... Но я про другое: когда один сидишь и сейчас тебя понесет черт те куда, есть какое-то... - Кирилл скорчил рожу и рукой изобразил нечто неприятное.
Я кивнул и добавил:
- Понятно. Если вдвоем, то посмотришь в соседнее кресло - ба! такой же дурачок сидит, к тому же друг и коллега. Веселее. Да?
Кирилл согласился. В это время от спинки впереди стоящего кресла отпал раскладной столик и ударил Кирилла по коленям. Кирилл ругнулся и принялся присобачивать его на место.

     Я посмотрел в проход между кресел. Все расселись, только маленький и щуплый пассажир осторожно тащил к нам в хвост салона драгоценный телевизор "Самсунг".
- Слушай, Кирюша! (Кирилл оторвался, наконец, от столика.) Мне знаешь что хотелось бы подтвердить?

     Одну свою давнюю идею: мы, москвичи, на самом деле ничего не знаем про... ну вот про армян. Вот мы видим торгашей, мафию ресторанную... А ведь это... это накипь. То же и на курортах: невозможно составить представление, скажем, об абхазцах, исходя только из тех, кто торгует шашлыком и на пляжах ошивается. Я все к тому, что для меня эта поездка, может быть, единственное средство познакомиться с настоящими... Понимаешь? (Кирилл кивнул.) Это, уж извини, может быть тривиально и эгоистично, но я бы хотел на своей шкуре испытать хотя бы то самое мифологическое кавказское гостеприимство ...
- В Степанакерте? - с издевочкой спросил Кирюша.
- Н-да ... действительно забыл, куда летим.

      Самолет уже мягко завывал турбинами и выкатывался на взлетную полосу. Кирилл достал аэрон, пнул опять отпавший столик, откинулся и прикрыл красивые глазки. Я достал руководство по камере и открыл: "Фирма «Сони» поздравляет вас со сделанной покупкой. Ваша камера-рекордер позволит вам запечатлеть окружающий мир во всем его великолепии и насладиться картинами окружающей вас жизни..."
Самолет взлетал.

      Я стоял у перилец, ограждавших лестничный пролет четвертого этажа штаба" Арцах". Курил и ждал Кирилла, мысленно посылая все окружающее страшно представить куда. Четыре дня псу под хвост! Четыре дня мы топчемся с девяти ноль-ноль в этом штабе и ждем, чтобы прилетел вдруг волшебник в голубом вертолете. Я же предлагал ехать сразу с гражданского аэродрома на военный. А Прошечкин сказал: "Все нормально. Сейчас поедем в штаб, а оттуда нас отправят, вот машина". Отправили, как же. Ар-рмянская война.

      Появился Прошечкин. Я смотреть на него не мог. Он подошел и говорит:
- Все нормально. Завтра будет вертолет.
Я взорвался. Я умею делать объемный взрыв, как вакуумная бомба.
- Женя. (Точка!) Завтра я буду в Москве. Мы же планировали завтра вернуться в Москву. Не так ли?! Я не могу себе позволить терять четыре дня впустую. Я не считаю себя вправе впустую тратить время людей, с которыми я работаю! Надеюсь, ты не считаешь...
       Прошечкин виновато разводил руками и явно ждал, когда я иссякну и ослабну. Что я скажу: "Черт с ним! Завтра так завтра!" И пойду с Кириллом гулять по солнечному Еревану, как это было все четыре прошедших дня. Особенно нам повезло вчера. Солнце грело вовсю, мы купили отличный шашлык, снимали виды и панорамы города. Мы утешали себя тем, что - воскресенье: какая в воскресенье война? Вот завтра будет понедельник и мы с утра пораньше отправимся в штаб, нам дадут вертолет...

      Позавчера мы не улетели, потому что один из утренних вертолетов был обстрелян и вернулся с полпути. От этой новости мы слегка притухли и удовлетворились съемкой жанровых сценок у подъезда. Там каждый день собирались отряды бородатых боевиков при всяком оружии - тоже ждали отправки. Мирные ереванцы, проходившие мимо штаба, поглядывали на них уважительно.
Боевики подходили к нам, осведомлялись, когда их покажут по телевизору, и принимались давать интервью, перераставшее в политинформацию о Карабахе вообще. Мы с Кириллом выслушивали их всех, хотя говорили они одно и то же, выслушивали и не перебивали, потому что почти каждый из них говорил: "У меня там осталась мать". Или: "У меня взяли брата заложником, и я ничего о нем не знаю".
       Потом мы все же шли в штаб на разведку, поднимались по набившим оскомину ступенькам на четвертый этаж в комнату прессы и заранее тоскливо спрашивали: "Ну что?"
И вот, наконец, полчаса назад мы узнали, что почти не загруженный двадцатитонный вертолет в полдень вылетел в Степанакерт. Он поднялся в небо как раз в тот момент, когда Женя Прошечкин бодро тряхнул бородкой и заверил: "Все нормально. Отправкой нашего груза, нас и, конечно же, вас, господа журналисты, занимается лично сам советник президента по Нагорному Карабаху".
Зачем мы этой чужой войне? С нашими лекарствами, камерами...

      Подошел и ухватился за перильца Советский Писатель. Он был пунцов. Прошечкин заторопился куда-то что-то сделать. Писатель обратился ко мне:
- Надеюсь, Дима, вы меня правильно поймете. Я хочу вернуться в Москву. Я сегодня обошел все эти кабинеты и понял одно: никому мы здесь не нужны. - Писатель говорил с горечью, и я его понимал. - Особенно, Дима, мне все это неприятно после такого приема, какой нам здесь оказали...
Действительно, с самого аэропорта нас носили на руках. Писателя встретили его двоюродные брат с сестрой. (Только потом я узнал, что в этот ранний час они добирались до аэропорта буквально пешком.) Брат Арик помог нам разгрузить коробки с лекарствами. Ему и его сестре Аиде не хватило места в машине, они остались в аэропорту, заставив нас поклясться прийти в гости.

      Из аэропорта нас помчал на своих "Жигулях" человек из штаба" Арцах" по имени Леонид, командир отряда боевиков. Он бешено сигналил, несся на красный свет и сочно рассказывал о войне. В Леониде был шарм бывалого разбойника, дух воинственности витал в машине, несшейся мимо нескончаемого ряда придорожных лавочек, торговавших яркой коммерческой ерундой. Вот проехали целый мебельный магазин на открытом воздухе. Промелькнул у обочины продавец со стадцем живых баранов. И снова - сигареты, водка, жвачка. Глядя на это изобилие, Леонид крутил головой, прицокивал и бормотал армянские ругательства. Нам объяснял: "Экзотика!" Он привез нас в штаб "Арцах", где оказался большим начальником. Туда же своим ходом добрались Арик и Аида.
- Мы же не можем вас бросить. Как вы устроитесь! Где будете кушать?
       Тут же выяснилось, что мы с Кириллом должны жить у Аиды, а Писатель у Арика. И поскольку стало известно, что сегодня вертолета ожидать не приходится, мы все во главе с великолепным Леонидом отправились к Аиде.

 

      У Аиды в квартире было холодно. В кухне сидел старик в черном пальто, грея большие пергаментные руки на горячем чайнике. Его звали Хорен Давидович. Ему девяносто шесть лет, и он сохранил здравый ум и твердую память. Он был живым корнем семьи Агавелян.
А настоящее гостеприимство - это не ресторанный пир в стиле "палто нэ надо!". Это - тетя Аида, которая изо дня в день кормила нас с Кирюшей из своих скромных домашних припасов. И ни од-но блюдо не повторилось. Ни ра-зу.
А за столом они читают стихи. Леонид клянется умереть за Арцах. Арцах - это Карабах по-армянски. Леонид неожиданно вытащил из-под куртки старый наган, разрядил его и дал посмотреть. Последней взяла наган Аида. Она держала его по-женски неумело. Аида тогда сказала, а потом много раз повторяла:
- Я поняла одну важную вещь. Если человек сражается за свою жизнь, он все равно обречен умереть - рано или поздно. Но если человек сражается за свою землю, он будет жить вечно, потому что его продолжение, его род будет жить на этой земле, политой его кровью!..
Вот зачем эта война.

... Писатель отпустил перильца и доверительно наклонился ко мне.
- Дима, вы только не говорите ничего Аиде. Представляете, мы вчера были на дне рождения ее невестки, а Аида не пришла. Сказала по телефону: "Как я приду? Завтра мои мальчики улетают в Арцах".
Вчера вечером мы с Кириллом сидели у Аиды и пили водку за наш отлет. А утром тетя Аида, провожая, перекрестила каждого из нас ...
Подошел мрачный Кирилл. Я набросился на него. Он даже не огрызался, только осведомился:
- На меня-то ты за что?
Действительно, чего это я? Я вздохнул и объявил:
- Не знаю, как ты, а я к Аиде больше не вернусь. Стыдно. Энбисишники приехали?
Кирилл кивнул.
- В "Шираке" остановились.
- Вот туда и пойдем. Впишемся до завтра-послезавтра. Или завтра на вертолет, или послезавтра на самолет - в Москву. Вон товарищ писатель нам бронь уже выбил.
Кирилл не возражал.

       Вечером Кирилл ходил в гости к энбисишникам, а вернувшись, рассказал, что у них в номере сидит некий С. - стрингер* вроде нас. Он только что вернулся из Карабаха.

- Я его порасспросил, - вздохнул Кирюша. - Но он какой-то такой... не очень в себе.
- С чего это?
- Я его спросил. А он говорит: "Съезди - узнаешь". Он там под обстрелом был, в Степанакерте. А потом они в какую-то заваруху попали, и у него на глазах армянского оператора убило. Он три дня там в сарае просидел, вертолета ждал. Он сидел, а рядом раненый. Говорит: "Там всякие понятия о гуманности, о нравственности на пару порядков скорректируются. Особенно когда беженцев от вертолета отгоняют. Женщины там, дети. А фидаины палят в воздух, чтобы они из-под винтов отошли". Не берут их оттуда.
- А журналистов?
- Журналистов, говорит, берут. В первую очередь раненых, потом журналистов.
- Это радует.
Кирилл согласился. Мы легли спать. Завтра вставать в шесть - и на аэродром, вертолет ловить.
Может, повезет...
------------
*с т р и н г е р (сленг) - репортер (в том числе телерепортер), работающий для крупного информационного агентства за гонорары. В совке обычно: русский, работающий для иностранного информационного агентства и получающий гонорар в валюте.
------------

       Часам к одиннадцати солнце начало согревать, и мы перестали приплясывать и хлопать перчатками. Я подошел к боку оранжевого вертолета, расставившего свои колесные лапы невдалеке от кромки бетонного поля. Ровные ряды заклепок на швах борта, черные хвосты копоти на оранжевом вокруг коротких выхлопных сопел. Я снял перчатку и стукнул костяшками по крашеному металлу - тонкий.

      - Бронебойная его насквозь сделает, - раздался сзади голос с аккуратным армянским акцентом.
Это был боевик в ладной камуфляжной форме под теплой курткой. На голове у него шикарная, спутанная ветром неразбериха из длинных черных волос, глаз не разглядеть за стеклами очков-зеркалок. Хиппующий фидаин. Обычно у них строгие, подчеркнуто мужские прически. Он привез на аэродром десяток железных бочек. Они лежали как попало рядом с аккуратным штабельком наших гуманитарных коробок.
Я спросил:
- Вместе летим?
Он пожал плечами.
- Если удастся. У меня бочки - полторы тонны. Вертолет берет две с половиной.
(Интересно, если получится перегрузка, то что оставят: горючее или журналистов?)
- Бензин везешь?
Он покачал головой.
- Солярку. - Он усмехнулся. - Лучше бы бензин. Если зажигательной попадут - мгновенный каюк. А солярка - пока она разгорится...

      Я посмеялся и пошел взбодрить этой шуткой Кирилла, стоявшего невдалеке.
Шутить пришлось по-английски, потому что Кирилл развлекался разговорами с несколькими датчанами довольно нелепого вида, тоже собравшимися лететь. Вообще прессы собралось до черта: два парня из Питера, датчан человека три, не считая переводчика, два корреспондента Ереванского ТВ. Говорили, что в здании аэропорта четвертые сутки живут чешская и японская телегруппы.

      Единственный, кто всерьез отнесся к возможности взорваться в воздухе, был англичанин из Рейтер.
Несколько раньше он продемонстрировал нам свой фирменный бронежилет на липучках, он так и приехал в нем в аэропорт: "Я полечу только при девяностопроцентной гарантии безопасности", - сказал он. Потом он ушел с поля, да так и не вернулся, подсчитав, видимо, реальные проценты.

       У вертолетов, стоящих у противоположной кромки поля, появились люди, одетые в военное. Кирилл навострил камеру, и мы отправились туда.

В брюхо вертолета закатывали пушку. Стомиллиметровую. Ничего себе. Вокруг спорили боевики, вооруженные, что называется, до зубов. Нам объяснили, что это специальный отряд, который посылают на самые тяжелые участки.
- А вон тот, в высоких кроссовках, - очень известный фидаин. У него кличка Рэмбо.
Рэмбо оказался действительно похож на Сталлоне, только выглядел куда внушительнее. Он запретил себя снимать, разрешил заснять только резиновый жгут, намотанный на приклад ручного пулемета у него за спиной.
- Это просто кровоостанавливающий жгут. Чтобы не возиться по карманам, если ранят, а сразу перетянуть. Самое плохое - кровь потерять, тогда заживает долго.
- А пушку можно снимать?
Нашел Кирилл, что спрашивать. Пока стоит - снимай. Рэмбо отправился спрашивать про пушку командира, мы пошли за ним и оказались в центре отряда фидаинов, тотчас яростно заспоривших, можно ли вообще здесь что-нибудь снимать. Все они были рослые, мощные, прекрасно экипированы - даже их утепленные мехом десантные шапочки были пятнисты.

      Именно тогда я впервые вдруг почувствовал нелепость всего того, что происходило вокруг. Эти несколько десятков здоровых и сильных людей стремятся к смерти - смерти врагов, собственной смерти. Пусть во имя святой для них цели, ради свободной жизни на своей земле, но насколько же это абсурдно.
Они грузят в вертолет и носят на себе устройства и механизмы, назначение которых одно - сделать смерть мощнее, точнее и дальнодейственнее. Смерти везут обильную дань: она выпьет бочки с горючим и сделается сильнее и быстрее; вот грузят в вертолет мешки с обмундированием и солдатскими ботинками на высокой шнуровке - Смерть будет щеголять в новенькой форме и у нее не промокнут ноги.

Один за другим исчезают в брюхе вертолета длинные зеленые ящики с орудийными снарядами, "изделие N2... , оскол.-фуг., 100 милл." Смерть будет щелкать их, как семечки, и раскаленной стальной шелухой плевать по земле, где, маленькие и беззащитные, скорчатся в ужасе люди, готовые умереть за эту землю, но они очень хотят жить...
- Ты чего? - спросил Кирилл.
- Да так, подумал: дорогое это удовольствие - война.
       Кирюша посмотрел на меня с сомнением. Еще в самолете, терзая откидной столик, бивший его по коленям, Кирилл язвительно предложил мне написать по возвращении совместный текст, где будут такие строки: "Этому щедрому полю не суждено нынче поднять урожай. Потому что засеяно оно было по весне пулями да осколками ... " И чтобы там обязательно присутствовала оригинальнейшая мысль о том, что "слезы армянских и азербайджанских матерей одинаковы на вкус". Я тогда придрался к определению "на вкус", но, в общем, согласился, что такие украшения речи, кадра и прочее в применении к войне безнравственны. А вот поди ты - и сам туда же.

      Между тем фидаины улетели. Кирилл ушел далеко на поле и снимал: три брюхатых стрекозы тяжело тянулись по взлетной полосе к точке отрыва, приподнимались над бетоном...
Боевика в зеркальных очках звали Cepгей. Я вернулся к нашей пресс-компании, рассевшейся на каком-то вертолетном хламе, и услышал, что Сергей объясняет про войну. Он говорил о невозможности планирования боевых действий, о том, что не удается координировать совместные операции хотя бы на уровне двух соседних районов, что ополченцы не видят дальше околицы своего села и защищают именно свое село.

      Действительно, отряд ополченцев, с которыми мы познакомились в это утро у ворот спящего еще аэропорта, целиком состоял из жителей села Нахичеваник, и хотели они одного: вернуться в свое село. Это были в основном немолодые люди. Почти у каждого там осталась семья. Их одели в новенькую, еще мятую со склада форму, дали масленые, ни разу не стрелявшие автоматы, их превратили в боевое подразделение. Провожавших ереванских родственников на летное поле не пустили, как те ни просили.
       Это не фидаины, это - бойцы самообороны. Кстати, слово "фидаин" вовсе не синоним слова "боевик". Как нам объяснила тетя Аида, фидаинами в древности называли в Армении воинов, воинов "по жизни". У них существовал свой кодекс законов. Фидаин не должен иметь семью. Фидаин не должен расставаться с оружием даже во сне. Рэмбо и все остальные, улетевшие с пушкой, надо думать, фидаины...

Вертолеты улетали один за другим, а наш, оранжевый, так и стоял. Сергей уже ходил ругаться к аэропортовскому начальству. Я еще раз напомнил Прошечкину, что если сегодня мы не летим в Карабах, то завтра я возвращаюсь в Москву. Настроение тухло. После улетевших фидаинов на бетоне остались какие-то ящики. Мы подошли и заглянули: в ящиках лежали толстые и длинные орудийные снаряды. Не влезли в вертолет? Или их просто забыли? И - ни охраны, ни черта... Ну и война...
       Сергей сказал, что летчики тянут время, чтобы не делать сегодня второй рейс: боятся обстрела в воздухе. Раньше стреляли только с земли, а теперь у азеров есть свои боевые вертолеты с наспех замалеванными красными звездами на пятнистых бортах. Своих летчиков у азеров пока нет, работают наемные русские, бывшие военные...

      С дальней полосы поднялись два тяжелых грузовых вертолета и пошли в Карабах, на Шаумян. Через несколько часов один из них, возвращаясь с ранеными и беженцами на борту, будет сбит ручной зенитной ракетой и упадет на азербайджанской территории. Спасательный десант будет направлен на его поиски. Они спасут только четверых искалеченных, чудом уцелевших в катастрофе.

       Вертолет снижался по широкой спирали, и, виток за витком, все ближе в иллюминаторе проплывали сумрачные лесистые склоны. Я убрал камеру: наснимал достаточно. Были и снежные кручи с ползущей по ним тенью нашего вертолета, и второй вертолет, летевший параллельным курсом в километре от нашего. У задвинутой двери сидел сопровождающий с автоматом. У него было лицо разбойника-пугачевца. Его я тоже снимал.

      Кирилл что-то прокричал мне - я не разобрал сквозь гул. Кирилл показал рукой в хвост вертолета, где над бочками с соляркой бодро торчала борода Прошечкина. Один из иллюминаторов заслонил большой головой Володя. Поблескивал зеркальными очками Сергей. Рядом с ним на узких скамейках примостились два журналиста из Питера, вскочившие в вертолет в последний момент, когда винт уже раскрутился и тяговый поток выметал летное поле.
Кстати, именно тогда у меня (а Кирилл потом подтвердил, что и у него) исчезло ощущение неуверенности, исчезла постоянная подспудная мысль: "Зачем мне это?"

      Захлопнута дверь, над потолком взвыл двигатель, замелькали тени лопастей на бетоне. Машина запущена, ты принадлежишь теперь ей. Еще пять минут назад можно было сказать: "Знаете что, мужики... " А сейчас поздно - скамейка мягко подталкивает снизу и медленно, как на колесе обозрения, удаляется земля аэродрома.

       Вертолет заложил вираж, и я увидел внизу косое поле с двуногими точками людей, стоящий в ремонте вертолет со снятыми лопастями, хибарку, дымок из трубы. Аэродром, так сказать.
Мы зависли в нескольких метрах над землей, и сопровождающий пугачевец откатил дверь. Ветер загулял по кабине, и Прошечкин схватился за свою кожаную фуражку. Машина медленно опускалась, и стоящие на поле люди отворачивались и пригибались от ветра.

Я спрыгнул на землю и увяз чуть не по колено. Расквашенная глина тестом облепила сапоги, я с трудом отшагал метров на десять от вертолета, на ходу готовя камеру. Навстречу мне, увязая, тащились люди с детьми и вещами. Хотят улететь?

В видоискателе черно-белый Прошечкин передавал из кабины вертолета ящики с наклейками" Антифашистский фонд". Пенициллин, бинты ... Руки принимали ящики, передавали их ближе к камере и опускали в грязь. Хоть бы подстелили чего... Сбоку над ухом Кирилл посоветовал:
- Сделай отъезд на общий.

      Спасибо, сами с усами, уже делаю. Картинка отъезжала: стал виден хвост вертолета, из-под него выкатывались бочки Сергея. Вертолет уменьшился и стал незначительным на фоне темных гор. Вот его заслонили ноги ишака, навьюченного скарбом; вот ишак отошел, понукаемый местным пацанчиком. Пацанчик посматривает в камеру и не улыбается. Жанровая сцена внутри кадра. Я оторвался от видоискателя и подмигнул пацану. Он отвернулся. Я нажал "паузу" записи, огляделся.

      Хмурый день в горном селении - вот как это называется. По глинистому косогору вверх к вертолету буксует "Нива", залепленная грязью по самые стекла. На склоне ближней горы прилепились кривые рядки крыш. Нам уже объяснили, что это Колатак, сорок километров от Степанакерта, одно из немногих мест, где вертолеты могут не опасаться обстрела при посадке. Последнее, видимо, было установлено эмпирически.
Послышался вертолетный стрекот, я вскинул камеру и ухватил в кадр второй вертолет, заходивший на посадку. Кирилл коснулся моего плеча. Я оторвался от видоискателя и увидел, что в наш вертолет началась посадка: один за другим поднимались в кабину фидаины с оружием, волновались беженцы, плотно столпившиеся у лесенки.

      Я оглянулся: у сарая скромно стояли трое иностранцев в дутых синих куртках. На куртках были круглые белые наклейки "Медисин дю монд". Французы, значит. Я прицелил камерой в наклейку и сделал отъезд на средний план. Немолодая полная женщина в очках. Она не смотрела в камеру. Она смотрела на вертолет, и было видно, что она очень хочет улететь. Я остановил запись и сказал ей по-английски:
- Если вы собираетесь лететь, то вам лучше подойти поближе к вертолету. - Я поискал подходящие английские слова. - Здесь очень много людей, которые тоже хотят лететь.

      Она поняла, коротко улыбнулась, что-то сказала остальным, и они неуверенно подошли к толпе у вертолетной лесенки. Пилот высунулся из окошечка и что-то кричал им по-армянски, сопровождающий пугачевец вежливыми толчками автоматного приклада отстранял гражданских, повисших на ступеньках сбоку.
Мы с Кириллом обошли вертолет. Задний шлюз был открыт. Фидаины кричали на беженцев, окруживших машину, пытались закрыть вертолет изнутри, но беженцы держали дверцы и упрашивали. Ревели дети. Кирилл посоветовал:
- Не афишируй съемку.

      Это было правильно: мало ли кому что не понравится. Еще в Ереване мы заклеили черным скотчем красную лампочку на лбу камеры, которая горит, если идет запись.
       Задуло, общий шум покрыл свист лопастей: второй вертолет садился метрах в ста. Часть беженцев повалила к нему. Наперерез им успели бегом несколько людей с автоматами. Вертолет завис над самой землей. Резко прохлопали одиночные выстрелы - в воздух, для острастки. Беженцы приостановились, но мало-помалу снова стали двигаться к зависшему вертолету, увещевая вооруженных. Вдруг винт вертолета взвыл, вертолет привзлетел и косо, на бреющем полете, прошел над площадкой. Плотный воздух сдул все что мог, пошевелил легкие коробки антифашистского фонда, на них прилег Володя, обнимая обеими руками. Вертолет завалился в вираж, и его тяжелое желтое брюхо напугало смирного ишачка - теряя вьюки, он бросился вскачь по глинистому косогору. Вертолет набрал высоту и улетел прочь, сердито тарахтя, - только его и видели.

      Потом мы узнали, что этот вертолет сел на резервную площадку в нескольких километрах отсюда.
В горах смеркается быстро, так что сегодня это, наверное, последние кадры: оскальзываясь на глине, все прилетевшие таскают антифашистские лекарства в "УАЗ"-фургончик. Володе не повезло: он мягко упал набок в расквашенную колею и теперь пошел поваляться в снег - почиститься. Вот Кирилл идет на камеру, схватив в охапку перепачканные плоские ящики. И медленно бредут прочь с аэродрома беженцы. Завтра они сюда вернутся.

      Прошечкин подсуетился так, чтобы оказаться в кадре на фоне ящиков. Я смотрел на Кирилла с камерой. Он сделал мне ручкой. Я принял уверенное выражение лица и заговорил, стараясь держать микрофон так, чтобы в него не задувал ветер:
- Уважаемые телезрители, этот материал мы снимаем на вертолетной площадке Колатак, в сорока километрах от Степанакерта... Только что сюда прибыли...

____________

       Пожар доедал казармы покинувшего Степанакерт на днях 366-го полка. Рядом стояли пожарные с машиной. Тушить они не могли: воды в машине не было, а бензину, как объяснили пожарные, "только до части доехать". Пожарка стояла у пожара просто так, для порядка, должно быть, успокаивая своим присутствием жителей соседних домов.

      Двое жителей топтались тут же, лиц их было не разглядеть в наступившей темноте. Один был крепко пьян. Узнав, что мы из Москвы, он тотчас затеял политинформацию, обильно уснащая речь матом, видимо, чтобы мы лучше понимали. Второй все пытался увести его домой.

      Сначала мы хотели залезть на пожарную машину, чтобы снимать огонь оттуда, но пожарные показали нам сарайчик с плоской крышей и лестницей, стоящий почти впритык к горящим казармам.
Я пробовал шифер ногой перед каждым шагом: не хватало еще провалиться. Сразу за сарайчиком на фоне огня корчились жилы колючей проволоки, это был хороший кадр. Горело не то чтобы до небес, но как-то очень зло и разрушительно: то и дело отваливались прогоревшие черные брусья, все скрипело, стонало и испускало фонтаны искр в черное небо. Едким дымом исходила маскировочная сеть, висевшая на ограде части, ее пластиковые листочки сворачивались и тлели. С шумом провалился сквозь крышу чердака скелет железной солдатской кровати. Полное разрушительство.

- Они сами подожгли, когда уходили, - сказал один из жителей, когда я уже спустился и стоял рядом с пожаркой.
Прошечкин выдвинул версию:
- Да это интендантство, наверное: имущество пропили-продали, а подожгли, чтобы концов не найти.
Местные не возражали. Им виднее: соседями же были. Я обернулся: Кирилл стоял на крыше и снимал, расставив ноги для упора. На фоне зарева его было видно очень уж хорошо. Чужой фронтовой город, на возвышении стоит в рост человек с камерой, ярко подсвеченный сзади.
- Кирилл!
- Чего?
- Ничего. Спускайся, нам пора.
Минут через пять он спустился. Проводить нас по адресу вызвались сразу несколько редких прохожих, мы едва отнекались.

      После яркого пожарного освещения глаза постепенно привыкли к темноте. Мы шли мимо мертвых домов. Под ногами хрустело стекло. Кое-где в полуподвалах и в первых этажах оконные проемы были затянуты мутно-белым полиэтиленом, и слабые огоньки тлели там. "Андеграунд"...
- Здесь живет Грант Карапетян? - Митинговый голос Прошечкина прозвучал на всю темную улочку.
Мы остались стоять у ворот. Прошечкину что-то ответили, и он снова заорал:
- Вам привет от вашего друга из Москвы! Его зовут ... (Имярек.)
Дверь открыли.
- Заходите.
- Видите ли, нас ... э-э ... четверо.
- Четверо?.. Тем лучше! Заходите.
       Вот что такое гостеприимство. Грант жил в маленькой комнате с сыном-ополченцем и умудрился разместить нас на мягкий, хоть и тесный ночлег. Не суетясь, он выставил на стол все, что сумел найти в доме.
- Жена в деревне. Не знаю, где что лежит. Что со свечкой найду... картошка варится уже.
       Это не гостеприимство даже, а своего рода братство. Здесь все обращаются к незнакомцу "брат", если это примерно соответствует возрасту. Наверное, у них так заведено. "Браток" - так обращались друг к другу солдаты на прошлой войне. Сейчас идет новая война. "Брат, дай покурить" ... Впрочем, настоящего мира здесь никогда и не было. (См. историю Армении.)

       Прошечкин оказался прав: Степанакерт - это не руины. Многие дома можно еще починить. Только когда? Стены исполосованы осколками. Во многих бреши. Размер повреждения зависит от того, где разорвется ракета. Если она разрывается в комнате - тогда выносит всю стену. Иногда при этом ломается пол и перекрытия проваливаются до первого этажа. Или до подвала, где жильцы прячутся от обстрела.
- Возьми крупный план, - посоветовал я Кириллу.
- Посмотри: вон хорошая деталька. (В рваном проеме стены висели цветные лоскуты. Белье, наверное, сушили и не успели снять.)
Грант тронул меня за локоть.
- Видишь мужчину? У него в этом подвале завалило жену.

      Средних лет армянин стоял невдалеке и смотрел на нашу съемочную группу. Я сказал Кириллу:
- Заканчивай, пойдем, нам пора.
Грант провожал нас до штаба. Он знал, где какие разрушения. Он хотел, чтобы мы сняли самые лучшие разрушения.
      Из-под ботинка у меня что-то покатилось. Я нагнулся и поднял стальной шестигранный цилиндрик размером со спичечный коробок. Грант объяснил:
- Это осколок от "Града". У ракет такая начинка внутри.
Я положил цилиндрик в карман. Сувенир. Подумал, что нам крупно повезло: Степанакерт не обстреливали уже третий день.
- Знаешь что, Кирилл, интересно? Мы вот идем, смотрим на ... дырки, а я почему-то воспринимаю это, как "дежавю". То есть я именно так себе все представлял.
Кирилл обошел аккуратную кучку битого стекла, невесть кем и зачем собранную на улице расстрелянного ракетами города.
- Кой черт "дежавю". Видели мы это сто раз по телевизору.

      Действительно, мы столько лет видим это по телевизору: Бейрут тот же - сколько помню, там творится то же самое. Но отдадим себе должное - Карабах вызывает ощущение все-таки качественно иное. Не в том даже дело, что еще год назад это был Советский Союз, все здесь прекрасно говорят по-русски и постоянно твердят, что считают нас, русских, братьями. Да, в конце концов, они же христиане. И Карабах - он поближе Ливана будет. Как и Молдавия, как и ... (Оставляю право за читателем вспомнить соответствующие географические наименования, которые образуются к моменту чтения. Не дай Бог.)

       Прошечкин с Володей отвезли гуманитарную помощь в детскую больницу. Мы с Кириллом снимали, как они в последний раз перетаскивают эти ящики и коробки, запачканные высохшей колатакской глиной. Наклейки "Антифашистский фонд" были надорваны любопытными армянами. Впрочем, ничего не пропало, если не считать нескольких банок финской молочной смеси, но это, кажется, исчезло еще при перелете Москва-Ереван.

      Во дворике детской больницы стояли несколько женщин. Наверное, у них здесь дети лежат. Я обошел их сторонкой: неловко было с ними разговаривать. Наткнулся на дворовую скульптурную композицию вроде парковых пионеров с мячом. Трое каменных детей, обнявши друг друга за плечи, сидят на каменной скамейке. Как бы их скадрировать? На фоне больницы. Нет, мрачновато получится: уж больно они каменные. И вдруг я увидел, куда смотрят эти скульптурные детишки. Они смотрели на стоявшее вдали здание школы № 8 с чудовищными дырами в стенах и проваленной крышей. Так этот кадр и получился - веселая компания на лавочке сидит: "Завтра в школу не пойдем!" В степанакертских школах занятия прекратились в конце октября девяносто первого.

      Везло нам на кадры, композиционно построенные, так что могло показаться иной раз, что это постановка. Вот городской кинотеатр с огрызками стекол в больших фасадных окнах. На его ступени косо заехал кормой назад десантный танк, стоит неживой и пропыленный. А на фасаде кинотеатра, на самой кромке козырька выцветший и посеченный осколками лозунг: "Да здравствует братская дружба народов СССР!"
Когда пошла мода снимать памятники, степанакертцам было уже не до того. Так и остался стоять Ильич перед бывшим официальным зданием, в котором теперь госпиталь и трубы буржуек коптят из окон первого этажа. Стоит Ильич и смотрит на город, лежащий перед ним. На его лукавом лице застыло торжество свершившегося предвидения: "Ну? что я вам завещал?!"

       В тот день мы еще долго ходили по Степанакерту, искали "хорошие" развалины. Вот он, проклятый репортерский цинизм: понятно ведь, что каждое попадание - это горе и, не дай Бог, чья-то смерть. Ан нет, увидел домик, простреленный едва ли не насквозь, - и сразу удовлетворенно сокращается какая-то операторская железа, И делаешь аккуратную панорамку от пролома в стене на забытые у крыльца домашние шлепанцы, "которые не дождутся хозяина" ... Сволочная такая работа.

      Еще в Ереване, в гостинице, когда Кирилл вернулся от С., ездившего в Карабах и пугавшего нас коррекцией нравственных категорий, я сказал Кириллу: "Знаешь, как наемников называют? "Дикие гуси", "псы войны". Так вот: если говорить о репортерах, в частности о стрингерах типа С. и нас с тобой, то мы ведь еще хуже. Мы - шакалы войны. Приходим, когда все уже кончено, и снимаем трупы ... домов, людей ...
      Подъедаем." Кирюша подумал и заметил: "Зависит к а к снимать. К а к о е отношение". "Да брось ты, кадр - он и есть кадр. Да и потом, на монтаже выберут погорячее, изрежут - своих не узнаешь". "Вообще-то да ... Стараться нужно", - вздохнул Кирилл. Я тогда не стал приставать к нему насчет его любимого принципа репортерской беспристрастности: "Репортер не имеет права на свою точку зрения. Это его личное дело, это должно остаться за кадром. Мы должны выдавать сухую и точную информацию, максимально выразительную и динамичную"...
Мы шли по пыльной солнечной улице. Я сказал:
- Из того, что мы здесь снимем, сделаем фильм. Только он получится совершенно проармянский, мы ведь не сможем по-другому.

      Кирилл согласился. Мы решили, что фильм будет просто точкой зрения на эту войну, мнением двух частных лиц. А беспристрастность и объективность - да черт с ними! Невозможно быть на войне и оставаться при этом на нейтральной полосе.
Ну а если бы мы сейчас гуляли по Шуше или Агдаму? Тогда все наоборот? Мы снимали бы проазербайджанский фильм? И в Баку, может быть, нашлась бы вместо тети Аиды другая тетя ... Нет-нет, я сомневаюсь. Потом что огромна разница в положении воюющих сторон. С той стороны армия, с этой - повстанцы. Там, за линией фронта, целая страна и сопредельные ей, те, что стоят под зеленым знаменем пророка. А по эту сторону - десяток городков-райцентров, каждый из которых размером с московский микрорайон, да горные деревушки в одну улицу.

      "Самодеятельное", как выражаются экономисты, население занято войной, поэтому здесь разруха, каждый день впроголодь. Слишком тонкая и прерывистая ниточка вертолетного моста связывает Карабах с промерзшим Ереваном. "Мы отдадим все ради победы в Карабахе, - говорила нам Аида. - Мы можем потерпеть без газа, без воды, только бы Арцах стал независимым".
Не знаю, добьются этого армяне или нет, но суверенитет Карабаха - единственная возможность остановить войну. Потому что даже если армянское сопротивление будет сломлено и Степанакерт снова станет называться Ханкенди - тогда фидаины уйдут в горы и война будет подспудно тлеть на перевалах и в ущельях, на городских кухнях и у деревенских очагов.
И будет тотальная чистка армянского населения, без различия пола и возраста. Будет г е н о ц и д. Этот "сценарий" безвариантен, и такая перспектива меня, заезжего иностранца фактически, совершенно не устраивает. Поэтому я - за нарушение прав Азербайджана на "территориальную целостность". Он должен отдать Карабах Карабаху...
       Тем более потому, что именно Азербайджан довел конфликт до полномасштабной воины. Ведь совсем, кажется, недавно, пару лет назад, карабахские армяне просили только "культурного самоопределения", чтобы был армянский язык в школах и армянские газеты. В ответ их загоняли в угол и били: сначала в Сумгаите, потом в Кировабаде, теперь здесь ... Здесь не получается, нашла коса на камень ...
- А тебе-то какое дело? - спросит меня его величество совок. - Ну, режут там одни черные других, да пусть хоть все перережутся.* - Зевнет и переключит телевизор на хоккей.
- Видите ли, - отвечу я вежливо. - Когда в деревне дом горит, все соседи его тушить сбегаются. И заодно на свои крыши посматривают: не занялось ли?

      Я и не пытаюсь судить, кто прав в этой войне. Война сама по себе не права и преступна. А здесь, в зоне, где противник ведет войну на уничтожение невоюющего населения, я не хочу и не могу оставаться беспристрастным.

Может быть, я хреновый журналист. Но пока я здесь, в Степанакерте, я буду снимать проармянское кино. Потому что я именно сюда приехал. Потому что я здесь, а не там.
----------------
* Это цитата. Я лично слышал такое от одного соотечественника.
-----------------

       А город понемногу оправляется после ежедневных обстрелов. Разведка доложила, что у азеров кончились ракеты, и весь город, естественно, это знает. Вообще, отношение к военной секретности здесь своеобразное.
- Слушай, брат, а где начальство сидит? Военное.
- В штабе, ну.
- Здесь, в штабе? (Разговор происходит во дворе штаба.)
- Не-ет! Здесь тыловой штаб. Здесь дают вещи всякие, ну. Патроны-матроны. Они в боевом штабе сидят. Это такой секретный штаб! Его каждую неделю в другое место везут, чтобы турки не бомбили.
- А где этот секретный штаб? Как доехать?
- А-а! Что тут ехать? Совсем рядом ехать! Из города выйдешь, до поста ГАИ, а потом налево. Там будет.
- А ты поедешь?
Водитель огорченно взмахивает руками.
- Как я поеду, э? Бензин чка!
"Чка" по-армянски значит "нет". Здесь вообще все "чка": свет, вода, продукты - все "чка". Пока есть газ, потому что Степанакерт связан с азерским городом Шуша одной магистралью и азеры газ не отключают. Пока.

      Деньги здесь потеряли Марксову функцию средства платежа и имеют чисто символическое значение.  В гостинице какой-то дед продал нам бутылку семидесятиградусной тутовой водки за двадцать рублей - цена астрономическая по местным меркам. Обычно тутовку дают "так".

 

      В тыловом штабе целый день толпятся фидаины, приехавшие из районов, чтобы получить "всякие вещи". Во дворе стоят грузовики и легковушки. Все это пыльное и простреленное во многих местах. Вот фургончик с красным крестом в белом круге на борту. Борт изрешечен косыми автоматными строчками - видимо, удобно было прицеливаться по яркому знаку "скорой помощи". Водительская дверца тоже вся в аккуратных мелких дырочках, вокруг них кружками облуплена зеленая эмаль. Водитель, огромный и толстый фидаин, очень смущался, бережно прикрывал наш объектив громадной ладонью и темнил: "Не помню... Да, кажется, был за рулем". Он почему-то не хотел стать телезвездой.
        Штаб разместился в полуподвале бывшего телецентра. Половина здания развалена несколькими ракетами. Оператор местного телевидения Георгий рассказал нам, как чудом ему удалось спасти две камеры и кассеты. Теперь телецентр у него дома. Он снимает каждый день, собирает архив.
В штаб каждый день приходят гражданские: в соседнем помещении делают гробы. Простые гробы в шесть неструганых досок. Гражданские берут гробы и уносят домой. Это в основном пожилые люди. Молодежь понятно где.

      Недалеко было здание Верховного Совета НКР. Мы с Кириллом пошли туда что-нибудь узнать. На улицах довольно много жителей, они, судя по их виду, настроились погулять по солнечной погоде и тоже что-нибудь узнать. Мне вдруг пришло в голову, что если неожиданно начинается обстрел - я уже знаю, куда в этом случае нырнуть. Мое подсознание отметило: вот - ниша в стене (пятнадцать метров), вот - водопроводный люк (открыт, двадцать метров), вот - низкий заборчик с сухой канавкой справа от тротуара. Наверное, это и есть "состояние войны": готовность в любой момент нырнуть, перебежать, прыгнуть. Напасть. Убить. Получить осколок или пулю, сорвать с приклада жгут и перетянуть выше раны - без истерики, без паники, попросив брата написать клочок бумажки, где указать время, и засунуть под жгут: для врачей, если случится отключка. От этой всегдашней боеготовности нет страха. Просто знаешь, что попал в иную систему жизни, здесь такие обстоятельства, такие правила.      

В Верховном Совете сидел охранник. Он пропускал, посмотрев в лицо. Бумажки здесь хождения не имеют. Почти все комнаты здания пусты, стекла везде выбиты. В нескольких кабинетах нет дверей и наружной стены. Вход туда преграждала палочка, поставленная по диагонали в дверном проеме.
В приемной председателя ВС стояла буржуйка, ее топили мебелью. В застекленном шкафу у стены, где в лучшие времена красовались, наверное, переходящие кубки и всяческие "дары полей", были расставлены обломки ракет "Град" с причудливыми стальными завитушками. Старику Дали понравилось бы...

      Аппарат председателя, в лице нескольких гражданских, расположился в креслах и вокруг стола. На полированном столе лежал общий хлеб - круглый серый хац - и автомат (секретарши?). Секретарша по привычке трогала неработающий телефон, вздыхала и поглядывала на Прошечкина, который увел у нее пишущую машинку и одним пальцем шлепал какую-то антифашистскую бумагу - прокламацию, видать. Кожаную фуражечку он так и не снял.

       Зам по прессе пообещал нам машину в Балуджу - там эсэнгэшный десант, сброшенный накануне, грузил технику 366-го полка в тяжелые вертолеты и увозил в Гянджу (Кировабад) Азербайджанской ССР. Армяне очень переживали из-за этого. Они были уверены, что техника уйдет к азерам. Впрочем, им удалось примерно шестьдесят процентов техники 366- го заранее растащить по окрестным деревням*.
- Дальше не поеду, - сказал водитель и "уазик" остановился.
Маленький интеллигентный В. из аппарата председателя ВС пояснил:
- Дальше на дороге пост. Десантники. С нашими армянскими физиономиями да при оружии, лучше сюда не показываться, неприятности будут.

      Мы договорились, что машина вернется сюда через сорок минут и уедет, если нас не будет. Тогда придется нам добираться назад пешком и на попутных.
Мы вылезли из "Уазика" и пошли вперед по асфальту. Навстречу дул с гор крепкий ветер. "Уазик" почихал и уехал, фыркая от экономной смеси бензина с керосином, залитой в бак из личной канистры председателя ВС Нагорного Карабаха - это специально для нас. Мы с Кириллом были единственные представители прессы, пожелавшие взять материал о десанте в Балудже.

 

       Впереди, справа от шоссе, лежало поле, сухое и пыльное. Там стояла БМП и ходили люди в военном. Я прикинул: не так уж далеко, при максимальном наезде получится хороший кадр.
Из кювета поднялись десантники, один неторопливо вышел на середину шоссе - навстречу.
- Смотри, какой у него пулемет, - пробормотал Кирилл, - сейчас как снимет его с плеча ...
- Тогда ныряй в канавку, - посоветовал я, - и возмущенно кричи по-английски.
- Почему по-английски?
- Мы же люди из Эн-би-си ... Да не будет он палить, у него же устав. Армия все-таки.

      Мы остановились в пяти шагах от десантника. У него было курносое обветренное лицо. Он смотрел на нас прицельными светлыми глазами. Ручной пулемет висел у него через шею, и руки солдата придерживали оружие настороженно. Зачем ему эта война?
- Мы журналисты из Москвы... - представился я.
- Вы лучше идите отсюда. Побыстрее, - негромко проговорил солдат, глядя поверх наших голов.
- Проводи нас к командиру.
- Командира нет. Идите отсюда.
Мы препирались еще несколько минут. Наконец солдат повернулся и пошел, постукивая коваными ботинками по асфальту. Махнул рукой своим и отправился дальше - докладывать начальству про двух русских типов, работающих для Эн-би-си, Би-би-си, Ройтерс и прочих, а также для Совета Безопасности ООН.
-----------
* Источник информации компетентный, информация не проверена, не подтверждена.
-----------
 И, возможно, работающих для армянской разведки или для ЦРУ, МОССАД ... Оставшиеся десантники стояли на обочине и смотрели на нас.
Тяжко застрекотали винты над головой - пятнистый грузовой вертолет шел на посадку. На пыльное поле справа. Кирилл цокнул языком и, прищурясь, посмотрел на меня. Я вздохнул:
- Сядем в правый кювет, покурим.

       Стараясь не торопиться, мы перешли асфальт и сели в сухую прошлогоднюю траву. Преувеличенно старательно мы закурили. Кирилл незаметно передал мне сумку с камерой.
- Кирилл, спокойно обернись и посмотри на десантников - что они там?
Кирилл задрал голову и проводил взглядом боевой вертолет прикрытия, который сделал круг и уходил к ближним горам. И на десантников глянул как бы невзначай.
- Смотрят, - сообщил он. - Ты поосторожнее.

       Я уже поставил камеру под ноги и включил. Поднял видоискатель и увидел в нем букашку БМП и брюхатую стрекозу, севшую метрах в двухстах.
- Пишу. На среднем наезде оба объекта в кадре. На максимальном - вертолет во весь кадр.
Вертолет открыл задний шлюз - разъехались створки брюха. Бээмпэшка затрещала и выпустила дым из выхлопных щелей. Вот машина тронулась и мягко залезла в чрево вертолета. Несколько военных-муравьев суетливо бегали вокруг. Издали все это казалось противоестественным совокуплением двух насекомых разного биологического вида. Стрекоза и жук-броневик.

       Кирилл покопался по карманам, вытащил новую кассету и содрал яркую целлофановую упаковку. Ее едва не унесло ветром в сторону десантников. Кирилл нервно чертыхался, запихивая трепещущие на ветру обрывки в карман. Я вставил новую кассету, а старую передал Кириллу спрятать: это очень разумно на тот случай, если десантники попросят показать им содержимое кассеты в камере. Видео любят все.
- Возвращается, - предупредил Кирилл. - Прячь камеру.
Я засуетился и засунул камеру в сумку вверх ногами.
Солдат шел по дороге к нам. Мы встали навстречу.
- Ну как?
Лицо солдата было по-прежнему настороженно-безразличным.
- Приказано вас отвести. Пошли.

       Пошли. Интересно, куда отвести! Надеюсь, не в овраг. Самое паршивое, если нас арестуют и тем же вертолетом отправят в Гянджу, к азерам, разбираться, кто мы такие и почему оказались на территории, контролируемой армянскими "бандформированиями". Я посмотрел на десантника. Нормальный русский парень, только в бронежилете и с пулеметом на шее.
- Сам откуда? - Я попытался завести разговор.
- В каком смысле? Откуда батальон?
- На что мне твой батальон? Сам-то ты откуда?
Солдат ответил со скрытым удовольствием:
- С Подмосковья. Город Железнодорожный. Знаешь?
Я обрадовался, честно говоря - преувеличенно:
- Ну как же, конечно, знаю. Я сам из Москвы. Земляки, значит. А прилетели откуда?
- Из Гянджи.
Все правильно. Батальон ВДВ из Гянджи.
- И куда вывозите?
- В Гянджу.

      А солдатикам из 366-го (и телезрителям тоже) врали, что полк выводят в Россию, в крайнем случае - в Грузию. Говорят, некоторые солдатики разнюхали, что везут совсем не туда, и сбежали, остались у армян. Найти бы кого-нибудь, поговорить ...

Мы свернули с шоссе и пошли по мягкой коричневой земле, высушенной ветром в пыль. Впереди эта пыль взлетала одинаковыми ритмичными порциями от взмахов саперных лопаток. Окапывались десантники здорово, будто век собрались тут вековать. Мы прошли мимо уже отрытых стрелковых ячеек, в них лежали и оборачивались на нас пятнистые солдаты с автоматами наизготовку. Запугали ребят армянскими боевиками, лежат и тискают свои пушки с единственной мыслью: "А на хрена мне все это?"

      А вот мы с Кириллом опасаемся этих вояк куда больше, чем чужих, до зубов вооруженных боевиков безо всяких комплексов и уставов. Казалось бы - ну чего? Ведь свои, эсэнгэшные? А это нам август отливается. То же самое ведь тогда было: "А на хрена нам ваша свобода-демократия". Точнее: "Ни хрена вам!" - и поперлись … Хорошо хоть, что не все.
Я посмотрел на солдата и спросил:
- Тебе сколько до дембеля?
Солдат ответил с неуловимой тоской, я почувствовал ее, сам когда-то так отвечал:
- Три месяца.
 Три месяца - томительно короткий срок. Уже не служба впереди, а дом. И каждый из сотни дней, оставшихся ему, в чужой, хитрой стране, где у каждого взрослого мужчины есть оружие, и отнюдь не в сундуке оно лежит ...
       Сегодня дяди с большими звездочками сказали ему: боевики попытаются взять технику, - и он ждет, что вдруг выскочат из-под земли бородатые головорезы с кинжалами в зубах, и плакал тогда город Железнодорожный.
       А бородатые сюда и близко не подходят. Бородатые ждут, что Ельцин им поможет, а для этого нужно дать русским уйти без стрельбы и без потерь. Да и техника эта им на хрен нужна - все равно же солярки "чка".
Подошли дяди со звездочками. Поздоровались.
- Прежде всего: кто вы такие?

       Началось. Они проверяли паспорта, удостоверения, камеру проверили: не пулемет ли это секретной армянской модели. Очень не хотелось мне прятать камеру обратно в сумку, хотелось подержать ее в руке и незаметно записать все, что происходит вокруг: совсем рядом опускались на землю сразу два грузовых вертолета, поднимая пылевую бурю. Над головами с ревом прошла пара реактивных истребителей и унеслась в горы. Целый воздушный парад. Но слишком хмуро и внимательно стояли вокруг нас вояки - кто-нибудь да заметит, что я снимаю, и черт его знает, что будет в этом случае. Спрятал я камеру.
       Главный дядя (на нем даже звездочек не было) долго читал наши липовые удостоверения от Эн-би-си. Я их сам писал на своей московской кухне за полчаса до отъезда на фирменных энбисишных бланках нарочито корявым английским почерком. А ниже дан перевод аккуратными буквами:
"... все видеоматериалы корреспондента являются собственностью Совета Безопасности Организации Объединенных Наций". Знай, мол, наших.

      Кажется, это произвело впечатление. Нам разрешили снять одну минуту про то, как танк совокупляется с вертолетом. Кирилл снимал, а я нарочно громко беседовал с офицером, оставленным присмотреть за нами. (Я рассчитывал, что наши голоса запишет встроенный микрофон камеры.)
- Как вы считаете, выполнял ли триста шестьдесят шестой полк роль стабилизирующего фактора?
Офицер отвечал нарочно тихо:
- Ни хрена он не выполнял.
- Армяне пытались отбить технику?
Он показал рукой.
- Вон с той сопки они по нам каждую ночь работают. Вчера в перестрелке убили ... - Он назвал погибшего солдата. - Вы лучше езжайте отсюда, к нему на родину на похороны езжайте и снимайте там!
Он настойчиво повторял адрес, а я ничего не мог понять: вчера в армянском штабе нам сказали, что этот солдат погиб при погрузке: БМП дернула и придавила его кормой... И если по ним "работают" с той сопки, то какого рожна здесь делают все эти вертолеты прикрытия, истребители? Они же в пять минут от этой сопки ровного места не оставят ... Не понимаю. Что-то туфтой отдает все это.

       Офицер проводил нас до поста. Мы уже попрощались и уходили, когда он окликнул нас:
- Передайте, что этот триста шестьдесят шестой, все эти, что здесь были ... это все продажные скоты! Поняли? Скоты! Все до одного! - И он ушел, не объяснив, что и почему. Бог с ним, ему видней.
Мы с Кириллом скрылись с поля видимости десантников, спустились в кювет и еще с полчаса снимали, как взлетают груженые вертолеты. Раскручивались винты, поднимая с поля плотный вал коричневой пыли, она скрывала стартующий вертолет, за ней трудно было разглядеть, как отрывалась от земли машина, но вот вертолет появлялся из-за коричневой завесы и, задирая хвост от натуги, набирал высоту, тянул вверх, кренясь в вираже. Он отстреливал в стороны яркие желтые фонарики. Это были тепловые патроны-обманки против возможных самонаводящихся ракет с земли. Желтые звездочки вылетали из вертолетного брюха и зависали в бледном предвечернем небе над сиреневыми и чернильными горами. Красиво ...

- Опоздали мы, наверное. Наши подъезжали и уехали: часа полтора уже прошло.
Кирилл пожал плечами и сказал:
- Ты не слышал, наверное. Ты как раз с камерой возился, ну когда ее проверяли. Подошел солдат и говорит этому, без погон, который наши документы читал: "Там машина приехала". Я подумал, что это за нами. "Кто приехал?" Солдат говорит: "Министр внутренних дел Нагорного Карабаха". А этот, главный, ему приказывает спокойно так: "Положи его на землю". Солдат стоит. "Ты что, не понял? Положи его на землю" Когда этот офицер без погон возвращал мне бумаги, я стал говорить, что в аппарате председателя Верховного Совета посоветовали ехать сюда, чтобы ... Он перебил: "Запомни: председатель Верховного Совета и весь его аппарат, они, - он обвел уверенной рукой окрест, - они здесь никто! Понял?" Я понял. Кстати, именно тогда я и решил убрать камеру в сумку. Сразу понимаешь, кто ты есть, если председатель ВС - никто.

      Хотя, наверное, правильно делают, что выводят. Что здесь торчать мотострелковым пацанам, какая от них стабилизация? Сюда надо обветренных, б ы в а л ы х . Но только с их согласия и за хорошую, очень хорошую зарплату. Желающие найдутся. Летают же боевые азерские вертолеты - кто там за штурвалами сидит? Азеры? Черта с два! На днях армяне поймали "русскую снайпершу"(!). Она работала на азеров, хорошо работала, говорят.* Представляю, что с ней сделали.
-----------
* Информация из трех независимых источников, но не проверена.
-----------
      Понятное дело, за четыре года войны у 366-го полка с местными жителями наладились хорошие деловые отношения. За просто так, что ли, они оставили армянам технику? И вообще, откуда здесь все это оружие? Новенькие, в масле, "калашниковы" болгарской сборки, пачки патронов в родной упаковке... Леонид в Ереване рассказывал нам, что ночью мотался в А..., купил противотанковые мины за наличные. У кого?!..
Ах, нападают на склады! Ах, опять захватили оружие! Тогда почему же, спрашивается, еще ни один звездатый дядя не оказался за это под трибуналом?!..
Торгуют ... Но тут же - миллиарды. Один автоматный патрон в Армении стоит от трех до пяти рублей. Сейчас цены снижаются (!): предложение превышает спрос.

      Здесь, в Закавказье, срабатывает механизм самоуничтожения империи. Все свои годы империя копила оружие, хранила его. Империя знала, что стоит ей ослабнуть - и оружие расползется, начнет работать, причем его хватит на всех. Сдохла империя, и тотчас нашлись умные парни в гладких костюмах: "От автомата горбушку не отломишь, патрон на хлеб не намажешь - давайте продадим, все равно лежит". Торгуют. Это называется бизнес. Все торгуют, от прапорщика до ... Им теперь есть от чего отломить горбушку, им есть что намазать. Бизнесмены любят правильно и хорошо кушать. Для этого им нужна война, и побольше ... Сволочи. Вот зачем эта война.
- Мы так и просидим в Степанакерте и ничего горячего не снимем. Нужно куда-нибудь ехать. Вся война там, в районах. Нужно ехать туда.
- Как? - Кирилл задал правильный вопрос. Автобусы, извините, здесь не ходят уже года два как минимум.
Мы целый день проторчали в тыловом штабе. Нас кормили, мы пили чай и отличную тутовую водку. Словом, никакой войны не происходило.

       Мы ходили по улицам и опять снимали жанровые сцены постапокалиптического характера. Разрушения ...
       Женская очередь за водой - фляги, бидоны, печальный непонятный говор. А фоном - простреленная стена многоэтажного дома.
Группа мужчин, все в темных пиджаках. Они стоят у искореженного фасада бывшей АТС. Когда мы начали их снимать, они повернулись к камере и образовали некое подобие группового снимка. "Я и мои коллеги - телефонисты. Степанакерт, март-92". Над их головами на потрескавшейся штукатурке фасада вкось висел пыльный слепой ящик электронных часов. 00 часов 00 минут Я нажал кнопку записи текущего времени. Получился длинный неподвижный кадр: люди стоят под пустыми часами, темные фигуры на солнечном штукатурном фоне, а в уголке кадра перепрыгивают торопливые японские секунды и минуты.
Пробежали мальчишки по улице, крича и играя, исчезли во дворах. Кирилл спросил:
- Интересно, здесь мальчишки в войну играют?
- Наверное. Как везде. Кстати, неплохой бы вышел сюжет, а?
- А я думаю, вряд ли играют. Взрослые уши надерут, если увидят.
Это верно. Чего в нее играть-то? Вот она, настоящая, и играют в нее взрослые. Расти, малыш, расти большой, и тогда взрослые примут тебя в свою войну и она станет твоей.


Глава II

       В тыловой штаб привезли двух армянских заложников, утром их обменяли на пленных азеров. Сразу вокруг столпился народ. Старикам совали сигареты, хлеб.
Мы протолкались сквозь толпу. Пленники стояли, нервно озираясь, сгорбленные, в грязной гражданской одежде. У одного лицо опухшее, все в кровоподтеках. Кто-то, стоявший рядом, сказал: "Сломаны лицевые кости, в этом возрасте уже вряд ли срастутся".

      Сбежалась пресса. Глаза стариков испуганно перебегали с объектива на объектив. Они аккуратно ели принесенный им хлеб, серый хац, отламывали куски и жевали, стараясь не торопиться. Так едят люди, привыкшие голодать.
Они просидели в разных азербайджанских тюрьмах с мая прошлого года. Их перевозили из города в город, из тюрьмы в тюрьму: Шуша, Гянджа, Баку. Везде били. Кирилл перевел камеру на руки одного из стариков: руки, держащие хлеб, крупно дрожали.
- Над ним издевались, - переводил нам с армянского их отрывочную речь мужчина, стоявший рядом. - Им надевали цепи на шею, заставляли стоять на четвереньках и кушать без рук. Чтобы они были как животные, как собаки. Одного взяли в Геташене, другого - в Гадруте - при проверке паспортного режима. В село въезжали БМП советских внутренних войск, и под их прикрытием азерские ОМОНы шли по домам и хватали всех, кто попадется. Понятно, кто попадался: мужчины воевали, женщины с детьми уходили заранее, узнав об облаве. Одному шестьдесят три, другому шестьдесят. Они не знают, где их семьи.
- Снимайте, снимайте, - сказал мужчина, который переводил, - пусть все посмотрят, какие "боевики" сидят у азеров в плену. Азеры меняют пленных весьма неохотно: этих двоих обменяли за шестерых каждого.

       Армяне возвращают солдат, захваченных в бою. Азеры возвращают стариков, краденных при содействии советских войск. Азерам не нужны их солдаты: «У нас нет пленных, у нас есть только предатели". Армянам нужны их старики: в семье Аиды старый дядя Хорен всегда садится за стол первым и первый тост пьют за него. Потому что он - корень семьи, ее история и гордость.

       В Степанакерте есть два телевизора, один в тыловом штабе, другой - в приемной председателя ВС. То есть телевизоры как таковые есть у всех, но нигде больше нет света. К девяти вечера по-местному в штабной комнате становится не протолкнуться. В Карабахе уважают российские "Вести". Наконец из телевизора раздается дебильное ржание и выруливает разухабистая птица-тройка (прости, Николай Васильич!), коренник косит дурным глазом, и: "Добрый вечер! Сегодня в выпуске ... "
В комнате умирает всякий звук. "…снова было нарушено соглашение о прекращении… " Показывают видеоролики месячной давности: откуда ж новым взяться, если все мы здесь сидим. И - слова, слова ... Ничего нового. Опять "только переговорный процесс", "меры к скорейшему урегули..." Мертвому приварки. "Агентство Азеринформ сообщает ... "
Возмущенный вздох проносится по комнате: оказывается, мы сегодня обстреляли мирный город Шушу из установок "Град"! Да если б в Шуше рвался "Град", у нас здесь в ушах бы звенело: Шуша же рядом! Ну ни стыда, ни совести… Азербайджанский комментатор плохо выговаривает букву "ч", голос у него всегда обиженный: "...национальный траур в память жертв массовой резни, которую устроили армянские боевые формирования при захвате города Ходжалу... "
жертв массовой резни, которую устроили армянские боевые формирования при захвате города Ходжалу... "

      Громко засмеялся Сергей, тот самый, с пышной шевелюрой, который прилетел вместе с нами:
- Они сколько сказали? Три тысячи женщин и девушек изнасиловано? Явно занижают – только я один более двух тысячи изнасиловал.
       Еще на ереванском аэродроме, у оранжевого вертолетика, Сергей рассказывал; как они брали Ходжалу: неделю предупреждали азеров, чтобы они эвакуировали население. Те ни черта, естественно, не эвакуировали. Население само сбежало. А при первом же обстреле городка, по гуманитарному коридору, прикрываясь беженцами, удрали и почти все азербайджанские части. Яростно сопротивлялись лишь несколько групп обкуренного до полного одурения ОМОНа.

       А Шушу обстреляли из "Града" только раз, еще до нашего приезда. Дали ползалпа, двадцать ракет по Шуше и столько же по Агдаму. И тоже за три дня предупреждали жителей, чтобы те прятались по подвалам. Странная такая война - с предуведомлением. И это после того как по Степанакерту долбили уже месяц ежедневно, по нескольку раз в день.
- Когда мы берем населенный пункт, мы всегда оставляем азерам дорогу для отхода. Нам не нужны жертвы ни с нашей, ни с их стороны, - говорил Сергей. - Поймите, армяне ведут войну за возвращение территории, своей исторической родины. А у азеров задача иная: тотальный геноцид армянского населения Карабаха. Они понимают, мы отсюда не уйдем. Нам просто некуда уходить. Поэтому азеры применяют такие варварские средства, как "Град". Они не обстреливают наши позиции, хотя примерно знают, где мы находимся. Бьют по мирному населению. "Град" - это оружие против жителей, против города. А против наших боевых позиций его эффективность почти нулевая ...
Новости первого канала мы с Кириллом пошли смотреть в Верховный Совет. Там тоже полно народу. Телевизор все время гас: не хватало напряжения. Его терпеливо переключали.

      Бакинские корреспонденты гнали видео, чудовищное по лживости: любому мало-мальски сведущему телерепортеру ясно, что это инсценировка: в тридцати метрах от камеры пробегают в полный рост "боевики", стреляют куда-то за горизонт. Не целясь поливают. Бегут они не торопясь и кучно, по открытому склону холма, красиво отрисованные боковым солнцем. Эта туфта склеена с интерьерами разрушенных домов. У меня отличная зрительная память: эти кадры я видел по телевизору еще в Москве.
" ... при поддержке бронетехники армянские вооруженные формирования вчера захватили азербайджанские деревни ... "
Тут я аж присвистнул: все с точностью до наоборот! Эти самые деревни вчера атаковали и взяли азеры. Шли тяжелые бои, есть убитые, раненые... Но какой же наглости надо набраться, чтобы так бессовестно врать! Ну ладно, можно ожидать этого от бакинского корреспондента ИТА, но наши-то лопухи в Москве! Проверять же надо! Хотя как проверишь?... Да и зачем им там эта война? Или так: зачем им правда об этой войне?

      Армения дружно презирает первый канал ЦТ за явное вранье: считают, что его купили турки. Не знаю, турки или еще кто, купили или нет, но факт, что "Останкино" передает корреспонденции из Баку раза в три чаще, чем армянские репортажи из Карабаха.

       - Россия не понимает всей опасности этой войны конкретно для нее. - Левон отхлебнул остывший чай. Он был заместителем председателя Верховного Совета Карабаха по внешним сношениям, и мы с Кириллом, очевидно, входили в сферу его деятельности. Кавказ для России, - продолжал он, - фактически уже потерян. Через Северный Кавказ мусульманское влияние пойдет по автономиям вверх по Волге. Уже пошло. Россия может оказаться рассеченной надвое, Мир озабочен опасностью пантюркизма. Только Россия ...
       Я помалкивал. Не люблю и не понимаю политику. Но слушать Левона интересно. Он лингвист, заведовал кафедрой в Ташкенте. Когда здесь началось, бросил все и приехал. Он рассказал, как участвовал в восстании в Гяндже после резни, которую устроили азеры в 1988 году. Его посадили, он просидел полгода. Его привязывали за руки к притолоке и оставляли так висеть сутками.
Левон показал зажившие запястья:

      - Это еще ничего: я почти все время был без сознания и не чувствовал боли.
Но из-за него поднялся шум в мировой прессе. Левон сидел и не знал, что "вражьи голоса" повторяют его имя, что Сахаров требует его освобождения. Наконец КГБ дал указание азерам его выпустить. Левона выпустили из тюрьмы средь бела дня. Тюрьма была в азербайджанской части города.
- Меня там просто разорвали бы. Только я вышел из ворот, вижу: с разных сторон приближаются группы по нескольку человек. Я пошел навстречу. Думаю: хоть одного смогу убить. Вдруг прямо на меня мчится машина. Все, думаю, конец. А это наши ребята оказались, им успели сообщить, что меня выпускают. Если бы они чуть-чуть опоздали ...

       Жаль, что комната освещена только слабым газовым рожком-самоделкой: заснять бы этот рассказ. Но Певон уже перешел на пантюркизм и вряд ли оставит эту тему.
- Видите ли, Левон, - я решил что-нибудь сказать, - вы рассуждаете о России как о единой силе. Вам отсюда не видно, как Россию раздирают политики и князьки. Огромный пирог до сих пор без хозяина, и каждый рукастый хватает пирог сколько может. Демократы уговаривают кушать пирог вилкой-ножичком, а он их посылает и ныряет в пирог всей пастью, прихватывая пальцы соседей. Что ему до вашего Kapa6aхa? А центральная впасть в Москве молит бога, чтобы не было голодного бунта. Или бунта солдатских матерей: почему их дети должны стоять между вами и аэерами? Кстати, я, хоть генералам и не верю, убежден, что вывод войск из Карабаха продиктован в первую очередь именно этим: почему русские солдаты обречены быть прокладкой в чужой войне? Тем более, все равно от них толку тут было как от козла молока. Нужен другой механизм поддержки ...
       Договорив эту тираду, я переключился на чай и сигареты. Свое депо я сделал - показал здоровую политическую позицию российской журналистики. И международного стрингерства заодно. Не сказанул ли чего лишнего? Да ну, ерунда. Здесь люди занимаются политикой посменно с дежурством в окопе на позициях. Или между обстрелами. Здешним политикам не до словес, им людей спасать надо.

       - Армен, нам нужна машина в район. В Мардакерт, Аскеран ... Мы хотим снимать боевые действия.
Армен - заместитель начальника обороны по тылу. У него окладистая черная борода и портупея в два ремня. Он сказал:
- Завтра в девять приходите в штаб. Ровно в девять. Сюда придут машины из районов, я им должен дать "всякие вещи". Ну, разные патроны-матроны. Скажете, куда хотите, - и я вас отправлю.
Мы понеслись перезаряжать аккумуляторы в камере. Обычно это делалось в госпитале, у красивой медсестры Лусинэ. Она сама уже умела вставлять аккумулятор в заряжалку и не забывала вовремя выключить. Одна из розеток была в операционной и часто Лусинэ выходила к нам, так и не сняв марлевую хирургическую маску. Оставались лишь над маской огромные черные глаза и сабельные дуги бровей. Лусинэ уносила очередной аккумулятор в операционную, а мы с Кирюшей вздыхали ей вслед.
Назавтра в девять ноль пять мы прибежали в штаб запыхавшиеся и еще не вполне проснувшиеся. В штабе было тихо и темно. В соседней комнате-казарме спали бойцы комендантского взвода, среди них и Армен. Разумеется, мы не стали его будить. Раздули печурку. Попили чайку. На дворе между тем разгорался день, появились какие-то люди, какие-то машины. Кирилл сказал:
- Знаешь, старик, у меня такое впечатление, что эти ребята будить Армена тоже не станут. Зачем человека беспокоить? Сами возьмут "все вещи" и уедут. Без нас.

      Мы пошли во двор и стали приставать с вопросами к водителям. Один приехал из Гадрута. В Гадруте тихо. Другая машина - из Мартуни. В Мартуни тоже вроде бы тихо... Мы искали машину из Мардакерта: знали - накануне азеры взяли там две деревни и сейчас армяне пытались отбить их обратно.
Машину в Мардакерт мы так и не нашли, зато нашли человека, с которым точно договорились поехать в Мартуни: это был командир тамошнего отряда, он прибыл за оружием и боеприпасами. Сначала я пытался объясниться с ним по-русски - он явно меня не понимал. Странно: по-русски здесь говорят все. По какому-то наитию я повторил по-английски, что " мы журналисты и хотели бы с вами поехать". Командир тотчас заулыбался и ответил мне американской скороговоркой, так что я еле успел перевести для себя: "Да, конечно! Быстро садитесь в кузов, у нас ни секунды времени. Бойцы сидят в Мартуни без патронов. Сейчас грузимся и выезжаем".

      Я побежал к Кириллу. Кирилл снимал дворняжку, которая дважды спасла хозяину жизнь при обстреле - почуяла за минуту, куда попадет ракета.
- Кирилл! Едем в Мартуни. Командир отряда - американец. Настоящий американец! Из диаспоры. Зовут Мэлз.
Кирилл тотчас загорелся взять у него интервью, но Мэлз носился по двору, собирая своих расползшихся воинов. Он кричал по-армянски, мне казалось, с приятным английским акцентом. Нам он строго махнул рукой: забирайтесь в кузов. Мы послушно залезли.
Посидев полчасика, мы решили выбраться покурить. Выбрались и покурили, стараясь не отходить от машины: ведь ни секунды времени, рванет - и поминай как звали. Впрочем, машину еще не начали загружать. Наконец появился Мэлз с бойцами. Они волокли ящики с оружием - чего там только не было. Пулеметы, минометы ... С минометами вышла заминка, они никак не хотели помещаться в кузове поверх мягких тюков с обмундированием и сапогами. Мэлз и бойцы спорили, что делать.
- По-моему, легче сперва вытащить все тряпье, засунуть эти штуки, а потом все остальное снова загрузить, - пробормотал Кирилл.
- Ну, поди, скажи им.
Кирилл только хмыкнул. Бойцы и Мэлз подняли такой крик, что даже Армен проснулся и вышел во двор, чтобы принять участие в дискуссии.

       Часа через полтора минометы все-таки запихнули поверх сапог. Мы снова полезли в кузов, но Мэлз и бойцы пошли обедать, так как выяснилось, что "бензин чка". Водитель попросил нас вылезти и уехал заправляться.

       Мы тоже отправились пообедать. Когда вернулись, оказалось, что мы не просто едем, а берем с собой танк. Собравшаяся во дворе пресса обрадовалась этой романтике. Забыл сказать, что нашему полку прибыло: в Мартуни с нами собрались ехать Арик и Робик с Ереванского ТВ, работавшие для "Вестей", фотокор Толя из питерской "Комсомолки" и невозмутимый Петр, ньюсмен, тоже из Питера.
За обедом шутили, что пора армянам сформировать из нашей братии пресс-взвод - пусть снимает собственные боевые действия. И обязательно поставить журналистов на довольствие. Мы с Кириллом подхватили идею: какая-нибудь мощная компания вроде Эн-би-си покупает у армян права на телесъемку с этой стороны, а Ай-ти-эн, скажем, с азербайджанской. Журналистам (аккредитованным, разумеется) присваиваются звания, и они участвуют в планировании боевых операций, определяют наряду с направлением главного удара и секторами обстрела свои точки съемки, координируют время атаки с условиями освещенности. Можно заранее приехать на позиции, откопать ячейку под телекамеру, микрофоны поставить, свет. И в мегафон: "Па-ашли! Левый фланг, медленнее, больше огня!" И бойцы, паля из автоматов, бегут мимо красивых рекламных щитов: "Спонсор наступления Межрегиональная коммерческая ассоциация... ", - на этом мы остановились, потому что круг абсурда замкнулся и мы снова ткнулись носом в то, зачем и кому нужна эта война.

      Поторапливаемые Мэлзом, мы заползли в полный кузов, улеглись на арсенал, и примерно через полчаса машина тронулась. Мы поехали за танком.
Танки "давали" недалеко, на окраине Степанакерта. Это был все тот же 366-й полк, точнее, остатки его танкового парка. Уходя, войска бросили все, что не заводилось. На огромной территории парка, исполосованной колеями гусеничных траков, тут и там стояли раздетые БМП и какие-то старинные "броневички". Танки аккуратно выстроились под навесом из дырявого шифера. Видимо, они больше ценились.

      Наш "Т-72" стоял у ремонтных мастерских. Бойцы сгрудились вокруг железной туши, одобрительно похлопывали по броне и хвалили машину. Мы снимали. Танк стоял на фоне синих гор, а за ними был город Шуша, откуда Степанакерт накрывали "Градом". Думаю, площадка танкового парка открывалась из Шуши, наверное, как на ладони.
Танк не заводился. В ходе митинга, возникшего вокруг машины, выяснилось, что на этот раз "чка" - аккумулятор. Сел то есть.

      Принесли трос, пригнали "КАМАЗ". Кирилл навострил камеру и пошел снимать, фыркая и отворачиваясь от синего дизельного выхлопа, окутавшего место поединка. Трос натянулся. "КАМАЗ" ревел и тащил упирающийся сонный танк. Бойцы бежали рядом, крича и потрясая автоматами. "КАМАЗ" устал и остановился. Начался новый митинг. Кто-то открыл скорлупу бронированного жука, чтобы покопаться внутри, остальные давали советы. Стало скучно.
Я подошел к бойцу, сидевшему в стороне. Он наблюдал за происходящим с явным пренебрежением. Я уселся рядом и протянул ему сигарету.
- Спасибо. Зачем не снимаешь?
- Поснимали уже. Наснимались... Слушай, а они все что, танкисты, что ли?
- Какие танкисты.. Начальники все. Рассуждают так: танк - он как трактор, кто в тракторе не понимает? Любой понимает!.. Пускай заводят.
- А ты чего?
- Мне зачем? Я же танкист.
- ?!
- Я механик-водитель. Я в него залезал - он не заведется. Баллон нужен со сжатым воздухом, чтобы стартер раскрутить. Баллон есть - компрессора нет. Можно было баллон от компрессора БМП зарядить - БМП нет: все, кто мог ездить, уже уехали. О других не думают... А так, с толкача, не заведется.
- Скажи им.
- Как я скажу? Все же умные такие!

      Я посмотрел: митинг продолжался. В центре что-то доказывал Мэлз. Он уже надел танковый шлем. Он хотел танк ... Вот опять потащили. Я посмотрел на горы.
- Слушай, брат, "Градом" ведь с тех гор бьют, да? Извини, конечно, но я на их месте как пульнул бы сейчас по всей нашей компании: здесь тебе и техника и живая сила.
Танкист усмехнулся:
- Думаешь, они попасть могут, куда хотят? Они же - турки! И потом, даже если наводчик хороший будет, как они попадут? Темно уже.
Действительно, смеркалось. И тут очередной митинг прервал один из бойцов. Он взобрался на танк, выстрелил в воздух из автомата, завладев вниманием, произнес яркую речь, в которой часто повторялось слово "Мартуни": мол, там наши товарищи без патронов сидят, а мы тут ковыряемся с этим танком, да черт с ним, поехали без танков... Во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы смысл его слов был такой.

      Издали мне замахал Кирилл. Мы с танкистом встали и пошли. Я уже знал, что его зовут Гарик, что он из Ставрополя, что он ушел на войну в лайковом плаще и вот в этих самых брюках, чтобы мама не заподозрила. Гарик сказал маме, что едет отдыхать в Анапу. Мама до сих пор думает, что он в Анапе...
Кирилл смеялся:
- Они решили не брать танк. Угадай, к какому компромиссу они пришли?
Я пожал плечами. Мне все это страшно надоело.
- Они решили взять БТР.
- А БТР заведется?
Кирилл снова заржал.
- Н-нет! У всех БТР, - выдавил он сквозь смех, - вообще мотор чка.
- Твою мать! - произнес я с чувством.
- Зато у БТР колеса, а не гусеницы. Его можно на буксире тащить. Я у одного спросил: "А на фига он вообще тогда нужен?" А он и говорит: "Ну, техника все-таки!"

     В полной темноте мы ездили по ухабистым колеям парка. "КАМАЗ" завывал, в кузове нас швыряло из стороны в сторону. Все это походило на не слишком удачную кавказскую комедию с претензией на гротеск. Наконец Мэлз, сидевший в кабине, выбрал себе БТР по вкусу, и "КАМАЗ" долго подстраивался к нему, чтобы прицепить на буксир.

      Еще добрых полчаса мы сидели в кузове и курили. Бойцы сходили за тросом, который остался на злополучном танке, а потом долго и со спорами прилаживали его. Но вот крики поутихли, все залезли в кузов, и "КАМАЗ" тронулся. Поехали - без БТР и без троса: наверное, Мэлз передумал.
Я все ждал, когда же мы вырулим из парка на шоссе. Происходило что-то странное: мы ездили по парку кругами. Я обратил внимание, что бойцы, сидящие в кузове, время от времени кричат: "Эймарат!" Они кричали громко и весело. Я было подумал, что это некое подбадривающее восклицание, но тут выяснилось, что просто потерялся боец по имени Марат, вот мы его и ищем: "Эй, Марат!"
Фотокор Толик, падавший на меня на ухабах, стонал, прижимая к груди свои "никоны":
- Дисциплина чка!
Остановились. Посовещались и решили: хрен с ним, с Маратом. Он сам из Мартуни, доберется, куда он денется.

      Поехали без Марата, понеслись по темному шоссе. Водитель гнал: там же бойцы без "патронов-матронов" сидят! Проехали уже прилично, километров пятнадцать, и тут случился "синдром встречного автобуса", когда встречаются два знакомых водителя, останавливаются посреди улицы и начинают разговаривать. Результат разговора был неожиданный. Знакомый "КАМАЗ" поехал дальше, а мы развернулись и поехали за ним. Обратно! Я подумал, что у меня сдвинулась крыша, но сидевший рядом Гарик все объяснил:
- Тот водитель полчаса назад проезжал около парка и встретил Марата. Марат ему сказал, что ходил по делам, а сейчас идет в парк, чтобы с ребятами поехать домой, в Мартуни.

      Вернувшись в танковый парк и поколесив там с полчасика, мы нашли Марата. Судя по тону, он укорял нас, что мы его бросили. Он закинул автомат в кузов и залез сам. Я пригляделся: это был тот самый боец, который прервал митинг стрельбой в воздух и потребовал плюнуть на танк, чтобы как можно скорее ехать в Мартуни, к товарищам.
… эта война?!
        Поздно ночью мы добрались в Мартуни, выслушали политинформацию, были накормлены и эскортированы в прохладную гостиницу с бельем. "По коридору со свечкой не ходите", - любезно посоветовал сопровождавший боец. Понятно: снайперы. В нашем с Кириллом номере свечку зажигать можно: окна выходят на нашу территорию. А в номере Толика и Петра из Питера свечка не рекомендуется, они будут укладываться в темноте. Зато у них номер люкс, с балконом. Хотя сторона с балконом простреливается, так что люкс - не люкс ... Тем более что гостиница бесплатная. Естественно.

        Если я когда-нибудь разбогатею и состарюсь, я куплю себе домик. Здесь, на окраине Мартуни. Здесь не бывает снега и пальмы растут. Три урожая в год собирают крестьяне. Тутовое дерево во дворе выращу огромное: тутовку буду гнать. К тому времени, даст бог, война кончится. Или хотя бы поутихнет: сколько же можно? Об этом нас спрашивает едва ли не каждый.
- Вы, журналисты, все ездите-ездите, снимаете-снимаете, а толку что? Уже четыре года идет война, последние полгода - в полный рост ...
- Этой весной сеять не будем: нечего. И горючего нет для тракторов. За четыре года война сожрала все запасы, истощился богатый, некогда кормивший две республики край. Пока из деревень в города Карабаха идет понемногу мука, мясо, а обратно - соль, спички. Не за деньги, а так, по-родственному.
Журналистка Дана из Чехословакии рассказывала, как дала трехлетней девочке конфеты (в таких ярких, наверное, фирменных фантиках), а девочка не знала, что с ними делать, не поняла, что это такое ...

- Здесь немножко опасно. Давайте бегом, по одному. Дистанцию держите, пожалуйста.
Наш провожатый перехватил автомат половчее и легко побежал через пыльный пустырь. Я включил на камере "запись" и побежал следом, стараясь держать камеру ровнее. Постукивал тяжелый пулемет, далеко и неопасно. Кирилл и Толя с Петром чуть отстали.

       Провожатый с разбегу присел за кучу щебня, нацелив автомат в ничье поле, и махнул нам: пробегайте. Мы пробежали и нырнули в приятно глубокий окоп.
Спустя минуту провожатый присоединился к нам. Это был молодой парень в синем берете и пятнистой куртке. Бороды он не носил, только аккуратная ниточка усов под орлиным носом. В нем ощущалась военная выправка. Бывший офицер? Кажется, он говорил что здесь, он лейтенант. Ну, пусть лейтенант.

      Мы шли по ходу сообщения, отрытому в полный профиль. Вообще оборона здесь была поставлена солидно. Через каждые сто метров встречались стрелковые точки с одним-двумя бойцами. Мы миновали костерок с чайником, стоящим прямо на горящих дровешках. Вокруг сидели живописные бородатые воины в полувоенной форме. Автоматы они не выпускали из рук, не ставили в "пирамиду", не клали рядом с собой. Вообще все, у кого есть автомат, не выпускают его из рук, это я отметил. Такая, видно, война.
Толик нацелился и защелкал своим "никоном". Я посмотрел на Кирилла. Казалось, он был чем-то недоволен. Поймав мой взгляд, объяснил:
- Экскурсия какая-то.

     Меня с самого начала тоже не покидало дурацкое ощущение "Бородинской панорамы". Линия обороны была как гигантская декорация, или, точнее, съемочная натура, подготовленная для батальной сцены: все эти брустверы, мешки с песком, игрушечные на вид блиндажики, пересекавшие ход сообщения.
Завидев камеру и нас, одетых в гражданское, бойцы начинали вести себя как мосфильмовские статисты. Они приникали к ячейкам, совали туда автоматы и передергивали затворы. Но не стреляли: патронов мало. Мы проходили, бойцы вставали и смотрели нам вслед.
Пригнувшись, мы вошли в блиндаж, казавшийся хрестоматийным. Даже автомат висел на стене, честное слово. На сучке, засунутом в щель грубой каменной кладки, составлявшей стену.
Лейтенант подошел к бойнице и стал разглядывать в бинокль панораму передовой. Я его снимал. Он вежливо подождал минуту, положил в бойницу автомат, бинокль и отошел. Получился такой военный натюрморт. Я сделал этот кадр с переходом фокуса с автомата на видневшиеся в щели поле и домики - это были уже азерские позиции.

      Громко хлопнула короткая автоматная очередь. Кто-то из наших стреляет, из ближних окопов. Я заторопился из блиндажа, целя камерой вдоль по ходу сообщения. Автомат коротко прострочил еще - стрелял боец метрах в пятидесяти от нас. Звук отлично запишется. А картинка ни к черту: боец оторвался от прицела и мужественно посмотрел прямо в камеру. Постановщики хреновы! Хотя, конечно, никакая это не постановка. Просто ребята хотят, чтобы у нас на пленке получилась настоящая война. А киношные окопы, блиндажики и костерки с чайниками - это наше с ними взаимное "дежавю": все мы смотрели одни и те же фильмы про войну.
Но вот нам показывают электроподстанцию, обработанную пулеметом оттуда. Подстанция рядом, метрах в тридцати от окопа. Видны оборванные провода, раскрошенные изоляторы.
- Полчаса назад азеры стреляли, пробили масляный резервуар. Там масло для трансформатора, - рассказывает бывший начальник подстанции. Он тут же, у блиндажа. Здесь его пост, здесь он дежурит.
- Все побили, невозможно будет восстановить.

      Из трансформаторного резервуара медленно течет масло. Около этой тягучей желтой струи появился человек в гражданском, подставил ведро и неторопливо скрылся между стоек с поколотыми блинами изоляторов. Видно было, как он ходит там, еще что-то делает.
- Это наш рабочий. Масло нужно собрать, чтобы не пропало. Масло пригодится.
Лейтенант позвал нас, и мы пошли дальше. В стрелковых ячейках стояли бойцы и ополченцы, одетые в гражданское. Ячейки были обложены мешками с землей. Мешки из-под сахара, из крепкой синтетической рогожи ярко-белого цвета. Я догнал Кирилла и тихо сказал:
- Те еще вояки. Посмотри на мешки. Они же оттуда - как мишень. Кирилл пожал плечами и кивнул на лейтенанта:
- Спроси его.
Я спросил. Лейтенант вздохнул и объяснил:
- Мы, когда здесь все делали, очень торопились. Только такие мешки и нашли. У азеров то же самое, посмотри. - Он протянул мне бинокль и показал, куда смотреть. Действительно, такая же полоска белых бугорков шла по краю азерской деревни ... Понятно, с одного склада тащили. По-соседски.

      Нас привели на соседний пост - белый глиняный домик с оконными проемами, заложенными все теми же белыми мешками с землей. Бойцы сидели за домом, там не простреливается. Они рассказали, что азерский пулемет бил по посту час назад.
- Вот сюда попало, - боец подвел меня к стене. Стена оказалась продырявленной крупными пулями. Мешок, лежавший в окне, лопнул в двух местах. Бойцы показали нам пулю, которую выковыряли оттуда, одну из прилетевших сегодня утром. Она была в добрый палец величиной. Я стал нацеливать камеру, но боец вежливо посоветовал:
- Давайте лучше пойдем пулю снимать за дом. А то мы здесь уже долго стоим, могут заметить и пострелять.
Я с удовольствием пошел за дом, на ходу осведомившись:
- Если пост пристрелян, то почему вы место не поменяете?
- Позиция очень удобная, зачем менять? Мы лучше осторожно ходить будем.

       Кирилл взял у меня камеру и отснял по просьбе бойцов уготованное действо: пригибаясь, бойцы выходят из подвала и подходят к невысокому забору. Один целится из автомата, а другой вскидывает бинокль и с каменным лицом оглядывает вражеские позиции. Что делать, видео любят все. Только если бы с той стороны оказался снайпер, постановка могла бы дорого нам стоить.
Целый день мы путешествовали по окрестностям города. Мы долго поднимались по пыльной дороге в гору, ее высушило раннее горячее солнце. Наши провожатые шли рядом, а один - метрах в пятидесяти впереди, держа автомат наизготовку: мало ли что. Впрочем, чувствовали все себя свободно. Война осталась внизу, в городе, опоясанном извилинами окопов. Мы просто гуляли по горной сельской местности.

      Лейтенант со смехом рассказывал нам, как во время недавней азерской атаки один боец с гранатометом прицелился в БМП и спустил курок. В этот момент БМП наехал на мину и взорвался. Боец не заметил, что гранатомет дал осечку, и побежал по окопу, радостно крича: "Я взорвал! Это я! Я его взорвал!" Друзья посоветовали ему заглянуть в дуло: там так и осталась торчать граната. Он глядел то на нее, то на горящий БМП - и ничегошеньки не мог понять, а все вокруг смеялись до упаду.
- Слушай, он как Вицин в кино: огурцом стрелял из рогатки - там все взорвалось. Вицин думает: я подбил! А огурец в руках!
Провожатые смеялись. Мы бы тоже смеялись, но эту историю мы здесь слышали уже с десяток раз, каждый считал своим долгом ее рассказать.
- Вон там село Ходжавенд. - Лейтенант показал рукой на окраину города. Мы уже взобрались на гору, и видно было прекрасно. - Вон те домики - Ходжавенд. Это был практически пригород Мартуни. Азербайджанское село. Мы его взяли месяц назад.
- А вы как-то планируете такие операции, или это происходит стихийно - пошли и взяли?
- Конечно, планируем. У нас есть специалисты, они говорят, куда повести технику, какие позиции нужно взять в первую очередь.
Кирилл включил камеру и, снимая на ходу, спросил:
- А договориться с жителями нельзя было? Не пробовали?
- Пробовали. Мы с этим селом все время мирно жили. Но последние полгода стало плохо. В село приехал ОМОН. Стрелял в нашу сторону. Мы пробовали решить все мирно, но азербайджанское правительство не захотело. Пришлось тогда и нам провести военную операцию и взять Ходжавенд.
- А жители?
- Мы раньше предупредили, и они ушли.

       Вот опять она - абсурдность этой войны. Предупредили соседей: "Вы лучше уходите, а то мы тут войну против вас наметили". А ведь жили себе тихо-мирно, с нормальными конфликтами.
Мы уже почти поднялись на горный пост, когда по городу, лежавшему внизу, азеры дали залп. Кирилл успел засечь камерой серые столбы, поднявшиеся среди домов. Вот еще. Сдвоенные звуки выстрелов и взрывов эхом возвращались с недалеких гор, и новые дымные фонтаны вспыхивали в городе, откуда мы два часа назад ушли погулять. На душе стало муторно.
- Это из чего они?
- Пушка, наверное, сто миллиметров, - сказал лейтенант.
Второй боец, сопровождавший нас, заспорил:
- Какая пушка так стрелять может? Сколько взрывов сразу, видишь?
- Может, "Град"? - предположил Кирилл.
Провожатые отрицали это:
- Откуда здесь "Град"? Никогда здесь "Градом" не бомбили!
Им очень не хотелось, чтобы это был "Град". Нам тоже.

       Обстрел не прекращался. Каждые несколько минут в город прилетали новые снаряды и рвались, заволакивая дымом целые кварталы. Странно и страшно было наблюдать это отсюда, с высоты, как с обзорной площадки. Было невозможно представить, что по этим улицам мы недавно прошли в направлении позиций. Что-то там сейчас?..
Все-таки это, наверное, "Град". Эта сволочь умеет бить по заданному контуру. Я заметил, как три разрыва одновременно легли лучом на окраине у позиций, где мы были час назад. По лучу. Еще можно квадратом, в шахматном порядке, еще как-то. Сволочи.
Толик, до того молчавший, заметил, что камера у Кирилла не выключена, зашел вперед и сказал в объектив, сказал зло и честно:
- Это же варварство. Бл ...! Я здесь за неделю такого насмотрелся, что ... Вот честное слово, дайте автомат - и я пойду этих гадов мочить! .. Всех ... Бл ...!

      Обстрел не прекращался. Мы были уже в окопах. Дежурившие на посту бойцы стояли и смотрели на взрывы в городе.
- Каждый день так? - спросил я у одного.
- Каждый день. Еще хуже бывает. Чем они так бомбят? Я не знаю. Первый раз так. Автоматическая пушка какая-то, может ...
Наконец обстрел утих, и мы стали разглядывать азерскую деревню, лежащую ниже нашей позиции, в километре через поле. Поле было заминировано. Я сделал максимальный наезд и медленно вел камерой по деревенским домикам.
- Вон дом, где их пост. Там два окна мешками заложены.
Я нашел дом.
- Там пулемет стоит. Лучше немного пригнуться.
Я убрал голову.

      Боец с биноклем что-то громко крикнул. По-армянски, но очень понятно. Все разом присели в окоп, и рвануло совсем рядом, да так, что неприятно екнуло внутри. "Ни фига себе", - пробормотал Толик. Он сидел на дне окопа, и глаза у него были удивленные.
- Это пушкой били, - сказал лейтенант. Он смотрит в бинокль и кричит нам, когда дается команда: огонь из ствола видно, а звука еще нет.
- А почему вы ее не того ... не подавите?
- Чем мы подавим? Два километра до нее.

      Наблюдатель снова крикнул, и мы присели. Прошло несколько секунд вечности, и снаряд разорвался где-то в городе.
Справа застрочил автомат. Кирилл торопливо пошел туда снимать. Стрелял боец, сопровождавший нас вместе с лейтенантом.
- Я там одного увидел, - объяснил он и снова прицелился.

      Я посмотрел через бруствер. Маленькие домики среди деревьев в километре от нас. Черта с два попадешь. Автомат опять коротко прострочил, и туда, в домики, улетели невидимые пули.
- Пригнитесь, - сказал боец и пригнулся сам. - Они отвечать могут.
Наблюдатель с биноклем что-то быстро и громко заговорил. Я уловил слово "танк".
- Что он говорит? Танк?
- Да, танк в деревне. Отсюда видно. - Лейтенант дал Кириллу бинокль, Кирюша выставил над бруствером свой обросший подбородок и прищурился в бинокль.
- Ты особо не высовывайся, - посоветовал я и нашел в видоискателе азерский танк. Это был "Т-72", он быстро проехал по улочке, повернул и скрылся между домиками. Хороший кадр, поближе бы ...

      Нас повели дальше. Мы проходили мимо блиндажа: темный вход в него был полузанавешен брезентом. Только я наладил камеру и медленно пошел внутрь, как из блиндажа мне навстречу выскочил седобородый дед с гранатометом, а за ним парень с плоским рюкзаком, в нем болтались остроголовые гранаты. Они побежали по ходу сообщения. Кирилл скороговоркой бросил мне: "Включи автофокус - и за ними". Мы побежали за гранатометчиками, снимая их спины, мелькавшие впереди между узких стенок окопа. Если они всерьез собрались стрелять, то это же готовый сюжет!
Но они добежали до своей позиции, остановились и стали неторопливо заряжать пушку. Я доснял, как парень принял заряженный гранатомет и прицелился через бруствер. Опустил. Чего бежали, спрашивается?
Справа на кромке окопа лежал расстегнутый рюкзак с гранатами, на их конусных головках играл солнечный зайчик. Наезд. Стоп.
Кирюша подошел к парню с гранатометом и ласково спросил:
- Стрелять не будешь?
- Куда стрелять?
- А там, в деревне, танк, между прочим.
- Далеко. Граната всего пятьсот метров берет.
Кирилл вздохнул, и мы пошли назад. Надежды, что танк попрет сюда через заминированное поле, было мало. Наш лейтенант стоял в ложбине между холмиками. Нагнувшись, он трогал мелкие идиллические цветочки, вылезшие тонкими ростками из путаницы жесткой горной травы. Я спросил:
- Как эти цветы называются?
Он сказал по-армянски и пояснил:
- На русский не знаю как перевести. Они самые первые цветы весной. Когда зацветут, мы знаем: весна начинается.

       Лейтенант поднялся и зашагал прочь. Цветы были тонкие, похожие на бледно-сиреневые колокольцы. Я перевел камеру на макросъемку и взял их крупным планом. На земле между цветов лежали прошлогодние ржавые гильзы.
Мы поднялись еще выше, на самый дальний пост. Окопы здесь были выдолблены в белом известняке, составлявшем верхушку горы. Отколотый известняк аккуратно сложен на бруствер. В стенах длинного извилистого хода сообщения я заметил странные глухие ниши.
- Это от вертолета прятаться, - объяснил лейтенант. – Вертолет – самое страшное. Вертолет - это хана.
- А что, был уже вертолет?
- Был ...
Ясное дело, был. Видать, после этого ниши и выдолбили. Я представил себе бронированную стрекозу, медленно и уверенно утюжащую бессильные против нее окопы. Действительно, это конец. Их здесь называют "крокодилы", такие в Балудже прикрывал и десант с воздуха.
Оказалось, что нас привели на историческое место - туда, где гранатометчик дал осечку, а БМП подорвалась на мине. Мы выслушали историю еще раз. В доказательство нам принесли азерский ботинок.
- Оттуда прилетел, когда БМП взорвалась.

      Толстая рифленая подошва была разодрана миной. Из дырки в высоком голенище торчала тонкая коричневая палочка. Я повертел в руках ботинок, присмотрелся: палочка оказалась костью. Лодыжкой. Ботинок высокий, на шнуровке. Как у меня.
Над головой пролетал майский жук. Я посмотрел на Кирилла. Он - на меня.
- У тебя камера включена?
Кирилл кивнул. Если звук записался, то это полный кайф. В глазах фотографа Толика была легкая зависть. Он все "искал кадр".

Наш проще: у нас этих кадров - каждую секунду двадцать четыре, да еще стереозвук пишется со стереомикрофона. А Толик говорит нам:
- Все, что я здесь наснимал, туфта, понимаешь? Нужен один-единственный кадр, в котором будет вся война.
И он все искал этот кадр. Мы снимали и слышали, как рядом Толиков "никон" отщелкивает кадры, подвизгивая автозатвором. Вот бойцы в окопе: трое, спинами к нам. В их фигурах была та самая война. Одну секунду была - и исчезла: Толик прицелился, они заметили его и сразу превратились в живописную композицию "товарищи по оружию". Толик чертыхнулся и опустил "никон".

Обстрел города прекратился, и мы пошли туда. До этого провожатые советовали нам не спешить.
- Когда обстрел, даже наши бойцы в город не идут. Им обедать пора, а они не хотят идти: зачем зря рисковать?

На шоссе при въезде в город стоял выцветший железный щит с надписью: "Добро пожаловать! Город Мартуни". Щит был пробит во многих местах. Опять эти символические кадры.
Кирилл медленно обходил щит кругом, снимая, а наш провожатый заметно нервничал: здесь надо было бы перебежать. На обратной стороне щита надпись: "Счастливого пути!" Кирилл опустил наконец камеру и перебежал к нам за забор, плетенный из веток.

      Мы снимали следы обстрела, который видели с горы час назад. Свежие бреши в стенах, провалившиеся кровли, стекло хрустит под ногами. Это все-таки оказался "Град": жители принесли нам обломки ракет, еще теплые. Толик попросил пацанов подержать их в руках и снимал. А мы снимали, как он снимает.
Лейтенант сказал, что сейчас мы обязательно должны зайти в один дом. Я было подумал, что там будут разрушения и, не дай бог, жертвы, но оказалось - там в полном разгаре серебряная свадьба. Праздновали здесь, кажется, с утра. Когда начался обстрел, никто и не подумал выйти из-за стола: зачем портить праздник? Чему быть, того не миновать.

      Мы оставили куртки в прихожей на вешалке, там уже висели пятнистые камуфляжные одежды и несколько автоматов. Нас усадили за стол. Стол ломился. Все было домашнее, из запасов. Только теперь мы почувствовали, что на свежем воздухе нагуляли зверский аппетит.
Тосты сопровождались автоматной трескотней и орудийными громами, доносившимися с позиций. Мы были там час назад. Теперь огонь из города перенесся туда. Опять сухими из воды. Тьфу, не сглазить бы!..
Толик с Петром отправились в штаб, а мы с лейтенантом зашли еще в один дом, где, видимо, жили его родственники. Снова пришлось выпить тутовки. Если бы это была нормальная водка, то мы с Кириллом уже давно дремали бы где-нибудь в тенечке. А эта семидесятиградусная самогонка не вызывала никакой одури, только чуть легче становилось тело и пропадала усталость. От нее наутро не болела голова и не перло перегаром. И было ее здесь - залейся.

Лейтенант поймал двух девчонок, бегавших по двору, и тут я пожалел, что нет с нами Толика. Мог бы получиться тот самый кадр. Лейтенант вручил одной девчушке свой автомат, а другой - тускло блестящий старый наган, который он извлек из недр куртки. Так они и стояли перед камерой, черноглазые неулыбчивые дети. Обе в одинаковых красных платьицах, одна, постарше, держит тяжелый «калашников" с двумя магазинами, скрепленными синей изолентой, другая, поменьше, приподняла ноздрястый револьвер, из которого, наверное, еще прадедушка-дашнак палил в турок. И обычный здешний фон - волны фиолетовых гор на горизонте.

       На перевале шел снег. Крупные хлопья неслись в черном ночном воздухе, били в спину, и я прятал голову в капюшон. Мы ехали в открытом кузове "уазика", с одной фарой, ехали назад в Степанакерт. На дне кузова, под ногами, трясся на ухабах пулемет на самодельных сошках. Не машина, а тачанка какая-то.
Снег все валил. Толик нашарил под собой какой-то брезентовый балахон и натянул его на городскую кожаную курточку. Кирилл с Петром привалились друг к другу и дремали общей заснеженной кучкой. Тут же Арик и Робик курили в кулак одну сигарету на двоих. Они не пошли с нами на позиции в Мартуни, остались снимать в городе и попали под обстрел, что им, конечно, не понравилось. Они даже рассказывать об этом не стали.

      Снег, снег, снег. По сторонам дороги белыми призраками стояли деревья. Дорога сделала поворот, и позади остался неживой танк на обочине, его контуры были четко обрисованы белым. Нет горючего. Мы уже видели несколько вот так же брошенных БМП. Может, все это попытки Мэлза привести в Мартуни технику? Или их просто пригнали сюда, в горы, чтобы не достались десантникам?
Однако когда же кончится этот снег? По моим подсчетам, мы уже спустились с перевала и должны приближаться к Степанакерту.
Так оно и вышло. Минут через десять мы свернули с шоссе и остановились на темном дворе среди заснеженных грузовиков. Приехали. А снег все шел, и только тут до меня дошло, что это просто весна накрылась, погода испортилась.

      Разминая окоченевшие руки-ноги, мы вылезли из машины в жидкое снежное месиво. Сбоку в небе погромыхивало, мигало бледное зарево. Война да и все. Арик и Робик тоскливо вздохнули. Мы потянулись в недалекое темное здание в надежде обогреться.
Это оказался тот самый секретный штаб на окраине Степанакерта. Мы поняли это, войдя в жарко натопленную тесную комнату, полную боевиков. Верещал телефон полевой связи. Склонившиеся над картой люди разговаривали до странности тихо и сдержанно. Видимо, происходило что-то серьезное.
На нас обратили внимание. Полковник, которого все называли по имени-отчеству, раздраженно сказал:
- Не время для пресс-конференции.

     Нас вежливо выпроводили в столовую, накормили и усадили в машину. Через полчаса мы были в тыловом штабе Степанакерта. Только там мы узнали, что азеры предприняли наступление на Аскеран. Аскеран в двадцати километрах от Степанакерта - прямая дорога на него. Наступление вроде бы остановлено. Машина для прессы будет завтра.

      А прессы еще прибавилось. За столом сидел маленький аккуратный итальянец Мимо в очочках, я с удовольствием рассказал ему про нашу поездку в Мартуни, практикуя свой хиреющий английский. Рослый оператор по имени Пьеро дремал в углу, обняв свой "бетакам". Они приехали из Шаумяна. Там были разрушения, как и везде, и такая же тихая деревенская война, как в Мартуни. Только дорога из Шаумяна перерезана азерами, и итальянцы семь часов шли пешком через перевал по снегу.
- В Югославии лучше, - прокомментировал Мимо, - теплее. А в остальном - точно, как в Югославии.
До Югославии Мимо снимал войну в заливе. Пьеро приехал в Армению чуть не прямиком из Курдистана. Они были профессиональные военные репортеры. Этой поездкой они остались довольны. Значит, наша война не хуже - такая вот нынче у советских собственная гордость.

      На въезде в Аскеран стоит старинная крепость. Дорога на Степанакерт проходит узкой каменной щелью между этой крепостью и соседней горой. У расщелины дежурит пара легких танков.
Раньше в крепости был ресторан, теперь - штаб обороны Аскерана. Однако некий ресторанный дух все же остался. Фидаины сидят за столиками в несколько экзальтированном помещении бывшего зала. Начальство со своими рациями и картами расположилось за стойкой бара. Только что во дворике крепости пожилой мужчина в гражданском лишил жизни барашка и унес на кухню. Теперь по штабу витает запах жаркого, и можно подумать, что бородатые люди с оружием, сидящие за столиками, сделали заказ официанту и дожидаются своего шашлыка по-аскерански.

Мы с Кириллом забрались на крепостную стену. По углам крепости - башни, похожие на шахматные ладьи. Понятно, почему азеры не обстреливают крепость: такие стены хрен пробьешь. Армяне строили на века, словно знали, что в конце ХХ столетия все снова вернется на круги своя и крепость опять будет служить по прямому назначению.
Слева и справа - побелевшие от снега горы, а впереди, в долине, - сам Аскеран. Только что, минут за десять до нашего приезда, город был обстрелян "Градом" со стороны Агдама. Метрах в пятистах от нас горела школа. Через улицу от нее полыхали корпуса коньячного завода.
Нам показали плоское розовое здание пивоварни. Вчера там были остановлены азерские танки. Они наступали со стороны плоской черной горы, справа от города.
На ресторанное крылечко штаба вышел тот самый Сергей в зеркальных очках, с которым мы прилетели сюда. Свои бочки он уже сдал куда следует, и пресса выпросила его у начальства сопровождать машину в Аскеран. Сергей махнул автоматом:
- Лэйдиз и джентльмены! Собирайтесь, поехали поближе.

     С крепостных стен потянулись разноцветные куртки журналистского взвода. А может, и роты: такая толпа собралась. Японец со звукооператором и журналистом, чешка Дана, итальянцы, питерцы, ереванцы ... Все это, разумеется, с Прошечкиным и большим Володей во главе. Ни на какие позиции нас такой ордой не пустят, и будут совершенно правы: если всех нас увидят азербайджанские наблюдатели, то Азеринформ
тотчас завопит об интернационализации конфликта и иностранном вмешательстве. Так что позиций нам сегодня не видать. А жаль, вчерашнее наступление - горячая тема, и от него наверняка остались свежие следы.
- На открытых местах поосторожнее! - крикнул нам вслед Сергей.

      Мы с Кириллом перебежали улицу и остановились у горящей школы. Из окон второго этажа лез огненный смерчик, трещал и разлетался шифер на крыше. Горело крыло, в котором был актовый зал: сквозь горящее окно я разглядел официальные портреты на стенах. Привет вам, ребята.
Невдалеке ахнуло - продолжают обстреливать. Из-под разлетающейся шиферными осколками крыши густо валил желтоватый дым, пожар на глазах набирал силу.
- Все, - сказал Кирилл и опустил камеру. - Пойдем к нашим.

 

      Наши скучились у здания управления коньячного    завода. Завод горел так, что на территорию не войти. Через забор мы снимали полыхающие лужи и коньячный спирт, хлещущий из пробитых цистерн. Лицу было жарко, а в окошке видоискателя замигал какой-то предупредительный значок - не нравится, что ли, этой японской штучке такое зрелище?
Напоследок я взял крупный план коньячного ручья, льющегося из бокастого резервуара. Ручей схватывало голубеньким пламенем, пламя уносилось вверх, и там оно краснело, закручивалось и пахучим дымом исходило в серое облачное небо.

Остальная пресса, руководимая Прошечкиным и Володей, пила коньяк, принесенный директором завода в трехлитровой банке. Коньяк оказался отличный, типа незабвенного "тринадцать-восемьдесят". Лицо директора было печально. Он разливал коньяк в кружки и стаканчики, приговаривая:
- Пейте, пейте на здоровье. А то весь пропадет.
Я снимал его, стоящего с этой банкой. За его спиной над заводской оградой развевались злые оранжевые языки, а он все подливал нам коньяк и печально приговаривал:
- На здоровье. Пейте, пожалуйста. На здоровье.

Вдруг за домом захлопали выстрелы. Сергей и несколько бойцов сорвались с места и побежали вдоль здания, прижимаясь к стене. Не выключая запись, я кинулся за ними. На углу дома бойцы задержались и по одному перебежали к невысокой каменной изгороди. Двигались они пригнувшись, а у забора присели - значит, опасность была где-то рядом. "Уличная перестрелка" - сюжетик такой ...
       Коротко выстрелил боец у проема изгороди. И присел. Другой крадучись обогнул угол изгороди и вприсядку пошел под ее прикрытием вдоль по улице.
Я выдохнул и перебежал к дереву. Это было глупо: дерево тонкое. Еще десять метров - и я у изгороди. Сергей привстал, нацелив автомат через изгородь. Сзади подкрался японец с десятикилограммовым "бетакамом" на плече. Кирилл у стены, корчит мне рожи и машет рукой - возвращайся, мол ...
Рядом снова коротко протрещал автомат. Звук отлично запишется. Сергей скомандовал: "Уходим!" – и мы послушно побежали назад к коньячной банке.
- Сереж, что это было?
Сергей пожал плечами.
- Говорят, двоих азеров видели. Вон там, через три дома отсюда.
- Да откуда они здесь?
Он снова пожал плечами.
- Не знаю. Может, со вчера кто-то остался. А может, десант.

Это было бы похоже на инсценировку для развлечения прессы, но через полчаса, когда мы вернулись в крепость, санитарный "уазик" привез из города бойца с простреленной ногой. Он тоже говорил про возможный десант.
На этом "уазике" мы и вернулись в Степанакерт. Раненый полулежал на переднем сиденье фургончика, курил. Простреленная выше щиколотки нога была обмотана свежим бинтом с проступившим ярко-красным пятном. Красные кружки густели на полу кабины, скользком от грязи, которую мы натащили на сапогах.
       Сергей сидел рядом с водителем, пристроив автомат между колен. По лобовому стеклу лениво махали дворники, стирая снежную кашу, сыпавшую с бледного неба. Кирилл снял этот длинный кадр, подрагивающий на дорожных неровностях: дворники, неподвижный силуэт с черным стволом на фоне  темно-белого окна, в котором мимо машины медленно движутся придорожные холмы, покрытые снегом.

       Назавтра выдался отличный солнечный денек, и мы снова отправились в Аскеран, не нагулялись еще. Добирались на попутных, в более узком кругу: мы с Кириллом, двое итальянцев, местный оператор Георгий и, конечно же, Прошечкин.
Нам удалось пройти по городу до самых передовых позиций.  Чем ближе, тем меньше попадалось на улице гражданских: один-два, не больше. Вообще в некогда пятитысячном Аскеране осталось всего несколько сот жителей, в основном местные бойцы самообороны. Люди разъехались, где поспокойнее. А где поспокойнее? Неуютно в этом городе. День-деньской солнце светит, мы едем мимо многоэтажных домов и - никого. Под ногами звякают осколки азерских снарядов, в оставшихся стеклах - звездчатые пулевые отверстия. И - постреливают. Невольно ускоряется шаг.

      Ближе к передовой пришлось побегать. Сопровождавший нас фидаин оказался бывшим директором пивзавода, того самого, где остановили азеров. Туда он нас и вел. Он был гостеприимен, усат и толст, как Тарас Бульба. Он бегал вместе с нами, тряся биноклем на груди. Итальянцы бегали в паре. Они были привязаны друг к другу в буквальном смысле. Пьеро тащил камеру, а Мимо -    блок питания от нее на не слишком длинном проводе.
       Азеры постреливали из автоматической пушки с БМП. Уже знакомый двойной звук: выстрел - разрыв. За полчаса до нашего прихода на передний пост у пивзавода осколками этой штуки ранило командира взвода. Оторвало два пальца на правой руке и попало в грудь. Бойцы сказали: ничего, главное - жить будет.
       Передний пост представлял собой крохотную бетонную будочку у шоссе на Агдам. Будочка разместилась на краю асфальтовой площадки,
спортивной, что ли. Мы перебежали ее, посылая чертей азерам, пулемет которых постукивал невдалеке. Слава богу, не в нашу сторону.
      Стены поста были густо усыпаны пулевыми оспинами. Утром бронебойная болванка из бмпэшной пушки пробила одну стенку насквозь и застряла в другой. Бойцы выковыряли болванку и подарили Прошечкину. Прошечкин ходил, забывая пригибаться, и громогласно восторгался:
- Дима! Посмотри, какой р-роскошный кадр: россыпь гильз у пулемета. А вот еще: вся стена в пулевых ... э-э ... пробоинах!
Его уговаривали присесть, не ходить по открытому, но он не унимался:
- Кирилл! Сними вот это отверстие в стене. А вот он, снаряд, который его пробил... сегодня утром, вы говорите?
Один из бойцов подошел ко мне и тихо спросил:
- Это что, ваш режиссер?..

      Режиссура хроникальной съемки была особенно необходима именно здесь, на изрешеченном посту, откуда только накануне выбили азеров. Нам показывали их ругательные письмена на стенной штукатурке, рядом остались рифленые отпечатки азербайджанских сапог. Очевидно, вместо подписей.
С поста бывший директор пивзавода повел нас через глинистый овраг.
- Так безопаснее, - пояснил он.
Ноги разъезжались по снежной грязи. Хуже всех пришлось оператору Пьеро, он взмок под своим "бетакамом".

      Над склонами оврага сияло синейшее небо. Где-то его разрывало очередным снарядом и прошивали невидимые очереди, Огонь с утра заметно усилился. Стоило нам уйти от поста на километр, как и оттуда понеслась трескотня - вовремя ушли, повезло.
Овраг кончился, мы вышли на открытое всем ветрам снежное поле. Перестрелка здесь была слышна особенно хорошо, и мы с Кириллом остановились записать звук. Но что за черт? Камера не хотела включаться. Мы вертели ее так и сяк, ласково шлепали, она ни в какую. Итальянцы и Прошечкин стояли рядом и советовали. Директор пивзавода сказал:
- У меня отвертка есть. - И полез по карманам бушлата.
От отвертки мы вежливо отказались, продолжая трясти эту капризную японскую стерву. Поверху пролетел быстрый двойной посвист. Мы стояли кучей на белом снежном поле. Умники!
- Пойдемте вон за тот домик, - предложил я, и мы зашагали к нежилым домам на краю поля.

      Оказавшись вне зоны обстрела, камера проморгалась и заработала. Боится она, что ли? Не очень разбираясь в ее устройстве, мы с Кириллом относились к ней уважительно, но с некоторым подозрением: больно много мелких кнопочек сидело на ее компактном корпусе - какую-нибудь нажмешь ненароком, и неизвестно, что из этого выйдет.
Однако главный сюрприз ждал нас у ворот коньячного завода, который накануне горел, а потом погас от снега с дождем. У его ворот стояли бывшие виноделы, и мы тотчас же получили приглашение. Все равно ведь добро пропадает. Навстречу из ворот вышли несколько мужчин в гражданском с полными ведрами расплескивающегося коньяка. К удаче.
Нам вручили десятилитровую канистру с маленькой дыркой. Из дырки быстро капало. Прошечкин заохал. Ему и дали нести канистру как наиболее ответственному.
- Кирилл! - Прошечкин вознес канистру на длинных руках. - Я ведь обещал тебе коньяк? Еще в Москве. Помнишь?

      Кирилл стал было острить насчет обещаний, раздаваемых политиками, но тут где-то рядом рвануло, и мы автоматически присели. Разогнулись, попрощались, обещая заходить еще, и отправились в крепость.
Азеры продолжали лупить из пушки, и улица была пустынна, только вдоль забора шествовало гусиное семейство. Гордые армянские гуси не обращали на обстрел никакого внимания, и, глядя на них, мы тоже невольно подтянулись.

      Так и прошел этот день, солнце клонилось к закату. Сапоги чавкали по жидкой дорожной глине. Сзади вырос гусеничный клекот, я развернулся и поднял камеру. Бойцы, торчавшие из люков БМП, замахали руками и прибавили газу. Машина, грохоча, пронеслась мимо. Дорога - вот, наверное, самое типичное и универсальное впечатление от войны. Это банально, конечно, но именно дорога, в пыли или грязи по колено, в конце которой, даст бог, найдется печка с чаем,        а не даст, так ... Только зачем все это?
Не было и гроша, да вдруг алтын: то целыми днями мы ждали машину, чтобы поехать куда-нибудь, а тут не успели  отогреться у родной тыловой печки, как началась беготня с отправкой в Колатак. Завтра вертолет в Ереван, а оттуда и  до Москвы рукой подать. В Москве давно уже, наверное, родные с ума сходят - все сроки прошли. Хоть и отправили мы вчера через милицейскую радиосвязь записочку: мол, живы-здоровы, сидим в Степанакерте по поводу нелетной погоды. Ладно, завтра из Еревана сами позвоним.

       Мы с сожалением оторвались от печки. Кирюшу, как младшего и не успевшего разуться, я отправил в гостиницу за манатками. Он пошел, стеная.
Мы стояли в железной ванне кузова самосвала, где болтался коктейль изо льда с грязью. Мы погрузились в него выше щиколоток. В кузове же ехала зачехленная градобойная установка "кристалл". На ухабах эту железную дуру мотало на жидких распорках, вполне могло достать и до наших физиономий. Даже видавшие виды итальянцы притихли. И только Прошечкин был весел и бодр. В Степанакерте он выскочил из кабины, держа обеими руками ценный капающий груз. Я отнял у него бутылку коньячного спирта, которую он получил в нагрузку к канистре.
       Этот самый спирт, а потом и коньяк и заменял нам тыловую печку всю длинную ночную дорогу до Колатака. Брезентовый фургон "КАМАЗ"а хлопал на ветру, кто-то неэкономно светил фонариком - все равно завтра улетать. В битком набитом кузове смешалась русская, английская, итальянская, армянская речь. Весело ехали, у меня даже ноги перестали мерзнуть. К Колатагу все были так хороши, что чуть не забыли в кузове задремавшего японца.

      Отвальный вечер вышел сумбурный. Пресс-взвод разместили в бывшей деревенской школе, где теперь жили фидаины. Мы бродили со свечками и стаканами по комнатам, приставали к радисту, чтобы он отправил про нас что-нибудь в эфир. Кое-кто пел. Кое-кто уже спал. Среди ночи приехали с войны фидаины и удивились. Будить не стали, ушли спать в другое место. Пресса уже вся спала.
Это будет длинный философский эпилог ко всей истории. Длинный, потому что вертолет прилетел только через три дня, а философский, потому что трое суток непрерывного сидения у печки и лежания на кроватной сетке без матраца располагают к размышлениям.
       Говорят, на Западе при въезде в крупные города установлены специальные светофоры. Подъехал к нему - а он горит красным. Три минуты горит, пять ... Ты стоишь и успокаиваешься после гонки по хайвею. Можно покурить и, как говорится, все обдумать. Впереди город, там другой темп, другие правила.
Кто-то, кажется, Арик, на второй день ожидания вертолета, заметил:
- Может быть, наше сидение не так уж плохо? В том смысле, что это же характернейшая черта войны - сидеть и ждать.

      Интеллигентный ереванский журналист Арик в перепачканном городском плащике и костюме для телеинтервью выглядел совсем по-штатски. К концу поездки его ботинки совсем развалились и каши не то что просили, а нагло требовали. Арик придерживал падающие с добрых глаз очки и подвязывал подошвы ботинок проволочками.
       Он был прав. Война - такая огромная расхлябанная машина, что ее ситуации по отношению к одному конкретному человеку непредсказуемы совершенно. Этому конкретному человеку по большей части приходится сидеть и ждать, пока война его заметит и сделает ему то ли фавор, то ли козью морду.
Бойцы на постах ждут, пока кончится обстрел. Тогда можно будет раздобыть что-нибудь на обед. Или двинуться в наступление на Шушу. Здесь все очень ждут этого и в следующий наш приезд обещали принять нас в Шуше. Этот город действительно нужно взять хотя бы для того, чтобы в Степанакерте не сидеть каждый день в ожидании "Града", который прилетает из Шуши.

      Хотя, конечно, лучше не брать города, а спокойно разойтись по домам. Карабахцы понимают, что эта война не может быть выиграна ни одной из сторон. Они сидят и ждут, пока лобастые политики в Баку, Ереване, Москве, Стамбуле и еще бог знает где высидят наконец в своих креслах хоть какое-то подобие мира. Но сколько же еще ждать?
А мы сидим и ждем вертолет. Все, что мы сняли на пленку, с каждым днем бледнеет, стареет. Война держит нас здесь, потому что чем дольше мы здесь просидим, тем меньше свежей информации получат о ней люди. И тем сильнее станет главный союзник любой воины - людское равнодушие.
Мальчик Сурен тоже ждет вертолет. Ему лет десять, не больше. С ним красивая старшая сестра, тоже совсем еще девочка, и отец, который по собственному почину топит печку в нашей пресс-казарме, заменив негодного к этому делу Прошечкина. Он и старшая дочь не очень надеются улететь, отправить хотя бы мальчишку.

      Как у любого карабахского пацана, у Сурена карманы полны патронов. Патроны ему дарят огромные бородатые фидаины, увешанные гранатами и кинжалами. Фидаин Костя берет Сурена на руки и подбрасывает к самому потолку. Спрашивает: "Вырастешь - кем будешь?" Мог бы не спрашивать. Сам, кажется, если б не было семьи и работы ... Я уже сколько раз повторял Кириллу:
- Теперь я понимаю Че Гевару и всяких других ... Поживи так еще с месячишко - и никуда не уедешь. Здесь все просто. Вот друзья - вот враги. Автомат есть. Хлеб есть. Вина - пей не хочу. Чего еще надо? И никакой тебе рефлексии. Приехал же Мэлз из Америки. Положил на все свое Сан-Франциско и приехал. А наши ребята?

      Наши ребята - это русские солдаты, что воюют за армян.
Как-то утром вышел я на крыльцо казармы. Снег лежал, и палило солнце. Горный март. Швейцария ... А из соседнего окошка, забранного фанеркой, торчит тонкая труба печурки и слышится неуверенное гитарное бреньканье. Там живут несколько русских солдатиков, брошенных здесь командиром еще в прошлом году: привез их в командировку, уехал и не вернулся. Солдатики слова песни переделали:

... Нам было просто не до отдыха с тобой.
Мы пол-Арцаха по-пластунски пропахали ...

        Арцах - армянское название Карабаха. Русские мальчишки остались здесь воевать не за деньги, не по уставу совошной армии, а потому что они - солдаты. Невозможно быть на войне и оставаться нейтральным, тем более солдату. Они выбрали справедливую сторону. Они знают, во имя чего эта война.

      У нас есть интервью бывшего солдата 366-го полка, записанное на пленку в Степанакерте. Он просил, чтобы не было видно лица. Я поставил его в проем выбитого окна и прикрыл диафрагму. Так и получилось: черный силуэт на белом квадрате.
"-...после того как начались обстрелы города, когда я все это увидел, я понял, что не смогу отсюда уехать. Я решил остаться. Потом мы узнали, что нас выведут в Гянжу, к азерам, а не в Россию и не в Грузию, как нам объявили. Я решил остаться здесь. Особенно после того, как погибли наши ребята.
- Родные знают, что ты здесь?
- Нет.
- А как же?
- Ну, я им потом сообщу ... письмо напишу.
- Как ты считаешь, ты дезертир?
- Нет.
- Но ведь ты теперь не в вооруженных силах СНГ. Ты воюешь на стороне армянских боевых формирований. Официально незаконных, заметь. Как, ты думаешь, к этому отнесутся твои бывшие командиры?
- Все будет нормально.
- Ты в этом уверен?
- Я ... надеюсь ... "
       Я тоже надеюсь, что у них, у звездатых, хватит ума и совести не шить дело, а оформить парню длительную служебную командировку с участием в …ну, скажем, в "партизанском рейде". И ему, и всем остальным ребятам.

...Четвертый год нам нет житья от этих турков,
Четвертый год соленый пот и кровь рекой ...

      У фидаина Кости день рождения. На его жилете прострочены карманчики под автоматные магазины и гранаты, на груди жилета - ожерелье из блестящих патронов. На каком-нибудь видюшном вояке это выглядело бы пижонски, а Косте идет. Он зарос черными кудрями по самые глаза. Кажется, свой жилет он не снимает даже на ночь, как и положено фидаину.
По-настоящему день рождения у Кости завтра, но завтра отряд уедет на задание, поэтому решили справлять сегодня, и фидаины отправились искать "барашку". Его в Колатаге трудно найти: уже четыре года здесь транзитный пункт Армения-Карабах, подъели припасы приезжающие-отъезжающие.

 

Слева - Рубен Мангасарян.

Барана привели под вечер и резали в полной темноте. Выручил японец: у него была лампа от аккумулятора.
       Ловко. Баран лежит. Из распахнутого горла спущена на снег кровь. Вокруг смеются фидаины. Они мажут пальцы в крови, пробуют ее на вкус, рисуют себе на лбу алые кресты. В плоском свете киловаттной лампы это напоминает съемки обряда в диком племени ... Да-а, может, они и вправду отчасти дикари? Только многие Пушкина читают наизусть ... Костя подскочил к чешке Дане и ей тоже крестик на лбу нарисовал. Дана смеется, с опаской пробует кровь с пальца, и ничего, не стошнило. Просто здесь обычай такой.
      Вот они встали в кружок над бараном, от которого идет парок, над алой кровью на стерильном горном снегу. Обнялись за плечи, смеются и щурятся от вспышек Толикова "никона", Они веселы, блестят их глаза и белые зубы в черных бородах, сверкает патронное ожерелье на груди у Кости ... Веселы, живы.

      У Кости день рождения. Костя поет. Я не Тургенев, чтобы описывать народных певцов, я лучше тихо подойду с камерой и запишу японским стереомикрофоном эти незнакомые слова, которые Костя поет, закрыв глаза и поводя своей разбойничьей головой. Жаль, что темно - одна свечка горит, и не получится картинка на пленке. Костины друзья сидят рядом со стаканами коньяка в руках, молча слушают, чуть кивая в такт. Они понимают слова этой песни. Они понимают, за что воюют. Костя поет об этой войне. Потому что много раз в песне повторяется слово" Арцах".

 

     Ну а дальше уже неинтересно. Утром прилетел вертолет, и, торопясь на площадку, я свалился и сломал себе ногу. Ту же самую косточку-лодыжку, которая торчала тонкой палочкой из азербайджанского башмака. Ботинок был на высокой шнуровке, как у меня, и тоже с правой ноги. Зря сломал, кстати сказать: вертолет присел на секундочку, забрал с площадки летчика и улетел восвояси.
Еще сутки мы проторчали в опостылевшей казарме. Фидаины небольно помяли мне ногу, бормоча при этом что-то по-своему, и косточка стала на место, полегчало.
Назавтра я добрался до вертолета на попутном ишаке. Увидев меня, пресса ржала как ненормальная. Спинка у ишака была узкая, я все время съезжал набок, охал и матерился, а Кирилл шел рядом и тер мне физиономию снегом для взбадривания. Добрый большой Володя тоже шел рядом и сочувствовал. До встречи с ишаком он сам нес меня на спине.

     Опять толпа и давка на посадке - вертолет обступили беженцы, те же самые, которых мы видели, когда прилетели сюда. Мы едва пробились в вертолет. Дана протащила с собой мальчишку Сурена и бешено ругалась с сопровождающим, который требовал мальчика назад, на землю. Дана орала на него, демонстративно предлагала доллары, чуть не врукопашную с ним сцепилась. Меня извиняла нога, я не хотел встревать, чувствуя, что это без толку. Только когда сопровождающий побагровел и заорал: "Да что же вы, не понимаете?! Я не могу! Я же тоже человек!" - только тогда до Даны наконец дошло, что действительно т а к  н у ж н о.

     Это очень жестоко, но если взять Сурена, то завтра тысячи беженцев устремятся в Колатак и будут жить и умирать на снегу. Потому что маленький вертолет может взять на борт только сорок человек (это битком, стоймя). Потому что вертолеты сбивают.
Это очень жестоко, но если вывозить беженцев, тогда зачем эта война ? Кто останется жить на земле, за которую уже пролито столько крови? Сурен пошел к выходу. В карманах его детского пальто брякали патроны. Война не отпустила его. Война, тварь, жестокая и расчетливая гадина, решила, что он ей еще пригодится ...

       Когда вертолет миновал азербайджанскую территорию, сопровождающий убрал под скамейку пулемет и сложил в квадратную железную коробку плоскую тяжелую змею пулеметной ленты. Все. Кончился Карабах.

      Мы открыли иллюминатор и швыряли пятаки в задувающее круглое оконце.
Счастливые люди дурацкой профессии, зачем-то поехавшие на чужую войну и вернувшиеся. На этот раз вернувшиеся. Усвоившие всего-навсего одну старую истину: ч у ж о й  в о й н ы  н е  б ы в а е т.

Дмитрий Синецкий. ЧУЖАЯ ВОЙНА

Snapshots c видеоматериалов Дмитрия Синецкого и Кирилла Челяпова

Сергей Хачатрян: оцифровка печатного текста, оформление, черно-белые фотографии 

Использование материалов исключительно с согласия автора!

Ссылка на источник обязательна.